Переезд на юг

– А если вместе – то в маске или без?

Он, Табашников – юморной.

Пожилая мгновенно вспомнила свою молодость. Чёрными саблями на лбу игранула. Дескать, ах ты шалунишка такой!

Бодро вышла из квартиры.

Два дня с утра до позднего вечера Табашников находился возле больной. По первому взмаху её руки, как пёс в медицинской маске, кидался и приносил в зубах разные поноски. (Сквозь маску, что ли, захватывал? Нет-нет, снизу под маску засовывал.) Полотенца, свежие платочки и даже расчёску. Что бы больная ни потребовала. А Кузичкина уже начала капризничать. Обложенная одеялом, воротила мордочку от манной каши. («Не хочу-у, Евгений Семёнович!» – «Ну-ну, за маму! За папу!») Не хотела пить целебные отвары, приготовленные псом. («Ки-исло, Евгений Семёнович!» – «Ну-ну, сейчас кинем сахарку. Вот так!»)

После обеда, когда приходила медсестра – метался из комнаты в кухню и обратно. Стелил на табуретку чистое полотенце для шприцов и ампул. И исчезал. Ждал в кухне или в коридоре. Чутко вслушивался.

После уколов больной нужно было ставить ещё и горчичники на спину и грудь. Тащил для сестры тёплую воду в большой тарелке и опять чистые полотенца. Несмотря на гневные немые жесты (отвалите, Евгений Семёнович! сгиньте!), никуда не уходил. Стоял как приговорённый с петлёй на шее. Крепко зажмурившись.

Сестра уходила, прикрыв горчичники (и больную) одеялом. «Снѝмете через двадцать минут».

Двадцать минут ходил на цыпочках. Больная затаилась, готовилась. И начиналась борьба мужчины и женщины. Кузичкина не давала снять горчичники. С груди содрала сама, а со спины ни в какую, зажала на себе одеяло. Нагорбилась. Табак по-всякому уговаривал. Уверял, что не будет смотреть, пытался одеяло спустить со спины. «Нет-нет-нет, Евгений Семёнович!» Пойманная девчонка зажалась на диване. Перед гадким сладострастным развратником.

– Да ведь нужно не только снять бумажки, но и смыть горчицу, – стенал развратник. – Ведь сожгло уже всё, разъедает спину. Чёрт подери!

Кузичкина думала. Это называлось – распустила Дуня косы. Перед молодцом в защитной маске.

– Задёрните все шторы.

Задёрнул. Подкрадывался во мраке. На ощупь стал снимать. Дыхание – задавил. До помутнения в башке. Потом из кухни принёс тёплой воды. Теплой мокрой тряпкой омыл тощую спину. Вытер махровым полотенцем. Хотел и с грудью так же проделать – сразу взвыли в темноте.

– Ладно, ладно. Ухожу. – Нащупал руку женщины. Направил: – Вот тазик и тряпка. И полотенце.

И приходил в себя на кухне, сдёрнув маску и вытирая пот с лица. Какие тут к чёрту спальни, какие скачки в них! Со стыда бы не сдохнуть. И ей, и мне.

4

Пока Табашников собирался, Агеев докладывал о погоде за бортом: «Сегодня минус 5. На дороге гололёд. Тротуары – костоломы. Люди на них – что тебе трепещущие балерины. В общем – красота!» Сам был в литых калошах. В любимых.

Осторожно шаркались по льду Широкой, но Агеев успевал о своём. О зяте: «Натура дурака нередко бывает сложной. Дурак может даже иногда прикинуться умным. Косить какое-то время под него. Однако скоро снова рушится в дурость. Всё вновь тонет у него в пустых словесах». Табашников тоже косил. Только под глухого. Дескать, не слышу. Озабочен. Как бы не навернуться на таком льду. Агееву лёд не помеха. Поливал.

Да замолчи ты! Под ноги смотри!

Навернулся-таки болтун. Ноги взмыли выше головы, одна калоша полетел в небо, шляпка в сторону. Но старикан изловчился в воздухе и приземлился (приледнился) на локоть и бедро.

– Живой? – поднимал Табашников. Скользя, добрался до шляпки и калоши. Вернулся. Как инвалиду с поджатой ногой, обул Агееву калошу. Шляпку – нахлобучил. Будто пьяному. Подхватил под руку: – Давай к домам. Там хоть вдоль стенок и заборов.

Вдоль стенок и заборов Агеев хоть и цеплялся за друга, хромал, но говорил, не унимался: «Все эти недоделки во дворе и на улице – это памятники его дурости. Останутся, будут стоять века». Да заткнись ты! – опять хотелось сказать Табашникову. Но терпел.

Кое-как дошли.

Сидели в обширном операционном зале банка. С талонами в руках ждали. Всегда неожиданно ударял загробный колокол, спрятавшийся где-то в потолке – и сразу за ним слышался ласковый приглашающий голос. Колоколу и голосу не доверяли, таращились ещё и на электронное табло. Агеев успевал поглаживать вытянутую отшибленную ногу.

– Болит?

– Ништяк. – Прямо опять бесшабашный пацан. Навернувшийся на глазах у других пацанов.

Снова таращились на табло и вздрагивали от загробного колокола.

В последнее время Табак шкурой начал чувствовать, что деньги, которые привёз с собой, катастрофически тают, уходят сквозь пальцы. До пенсии же здесь ему – как до голубой страны за горизонтом. Нужно было что-то делать. Как-то приостановить своё падение хотя бы на время. Как-то отодвинуть полный крах.

– Депозит! – безапелляционно заявил два дня назад Агеев. – Только депозит! Деньги должны работать! – Добавил по секрету: – Умница Маша тоже немного припрятала. Так сказать, в чулок. Не все денежки Андрей у нас вытягал.

И вот они здесь. Два старых дурака. В Сбербанке России. Самом надёжном. Самом выгодном. С целыми тремя процентами годовых!