Переезд на юг

Влюблённые сразу начинали чувствовать скованность, смущение. Агеев – буфер. И вот он убрался. Вернее, его убрали. И что теперь?

Мужчинка робко предлагал тахту в спальне. Но женщина тяготела больше к дивану в комнате. Ссылалась на усталость. Она никак не могла решиться предложить любимому начать лечение от храпа, и тот искренне недоумевал.

В конце концов женщина, как пробка, вылетала из спальни на диван. После того, как в спальне начинали рваться боеприпасы. Снова вскакивала, захлопывала дверь. Держала спиной. Как будто в дверь толкались, барабанили. Нет, нужно что-то делать. Так жить нельзя. Ещё и в загс с ним собралась.

Рано утром убирали постели. Каждый свою. Недовольные друг дружкой.

– Тебе что-то не нравится у меня? – прямо спросил Табак, застыв с подушкой в руках.

– Нет, нет. Всё нормально. – Кузичкина металась со свёрнутым одеялом, напрочь забыв, откуда брала его вчера.

– Тогда что же ты закрываешься каждый раз от меня? Как от чёрта с рогами?

Ну как ему сказать? – поделикатней, не обидеть:

– Понимаешь, Женя, – тянулась с одеялом на антресоль, высоко. – Только не обижайся. Ты храпишь. Иногда сильно. А мне, мне… – Одеяло никак не лезло на место. – Мне нужно высыпаться перед работой, а в спальне я не высыпаюсь. – Затолкала, наконец, одеяло. – Вот поэтому, Женя, я и ухожу на диван. Только поэтому. Не обижайся, пожалуйста.

Табак стоял с подушкой, как будто его самого только что вытолкали из спальни. Неизвестно куда.

Через полчаса стоял у стола на кухне (нашёл место). В чистом фартучке. Смотрел, как женщина ест его сырники, макая их в сметану. Выслушивал, как его будут лечить от храпа. От приглашений присесть отказывался: я потом, не волнуйтесь, не тороплюсь.

Женщина ушла на работу. Сел к тарелкам, брошенным на столе, подпёр репу кулаком и глубоко задумался.

Когда сошлись окончательно, Кузичкина почему-то перестала готовить. Подходить к плите. Показывать, какая она замечательная хозяйка. Принимала его стряпню, его хлопоты – как должное. С удовольствием ела всё, что подносил. Нахваливала: «М-м, в тебе пропадает великой повар, Женя. Так замечательно готовишь. Я бы так не смогла». А ты и не стремишься теперь, хотелось сказать.

Так же стало и со стиркой постельного белья – при ней демонстративно сдирал простыни и наволочки и заталкивал в машинку. Включал. Машинка начинала колотиться и реветь как ненормальная, вынося мозги. А женщине хоть бы что – ходила, рассуждала, даже кричала, перекрикивала машинку: «Ты, Женя, молодец. Так чисто всё стираешь». И опять с подтекстом. Мол, продолжай так и дальше. И шла одеваться. А ты оставался возле прыгающего агрегата. Крутой Мойдодыр с ноздрями.

Всё – продукты с рынка и всяких пятёрок, мыломоющие – покупал и таскал в дом один. Целыми сумками. И денег не было жалко, но ты хоть помоги. Походи со мной, выбери сама, посоветуй. Но нет. Ни разу не были на рынке вместе. На что Геннадий, мужик, а никогда пустым не приходил. Эта – нет. Всё время – как в гости. Угощайте её, видите ли, ублажайте в постели. И ещё гнобит потом. Дескать, храпишь. На себя посмотри. Цаца. С мизинчиками. Над тарелочкой.

К себе – не зовёт. Никаких ключей от квартиры на третьем этаже. Хотя его ключи от ворот и дома дал ей сразу. Голосок теперь свободно пробегает через весь двор. На удивление Ивана на заборе. Даже не дожидаясь хозяина, первой проваливается в дом. А, Семёныч? И ты попал? Дела-а.

Не мог он её и по имени. Зато она сразу – Женя, Женечка. Постоянно чирикала. У него – никак. Не вытанцовывалось. Ни Рита, ни Маргарита. Оставалось только «риту-дритту-маргаритту» ей какую-нибудь сплясать. С выходом. Чтобы глаза вытаращила. Но – не поймёт.

Один раз помотала перед носом билетами на концерт. Во Дворец культуры. На концерт старого-престарого рок-певца с его такой же стариковской группой. В телевизоре давно уже их не показывают. Теперь делают только чёсы по стране. Гребень хоть редкий стал, повыбит весь, но всё равно надеются, что дураки найдутся. Не все ещё повымерли. И дураки в приморском городке, на удивление, нашлись – покатый зал Дворца был полным. На сцене музыканты в наволоках красного дыма, будто обкурившись им – были как-то упорно красноносы. Бесновались, дергались с гитарами. Сам кумир миллионов боролся с микрофонной штангой наперевес. Взмахивал длинными патлами (свои? или искусный парик?) и орал как резаный.

На концерте Кузичкина стала неузнаваемой. Вскакивала со всеми, визжала, накачивала воздух кулачками. (Табак внизу под морем рук не знал, куда ползти.)

В антракте чинно гуляли в фойе. Табашникова, понятно, держали под руку. На нём был негнущийся, как панцирь, костюм. Сама Кузичкина – в пиджачке и в лёгком, воздушном платье стрекозы.

Снова вернулись в зале. И вновь началась свистопляска.

Ночью Табак во сне дёргался. И даже не храпел. Полночи рядом лежала, ждала. Но – нет. Только простонал один раз. Жалобно так. Как козлик. И всё.

Утром за завтраком Кузичкина была весела, бодра. Хорошо закусывала. Однако с некоторой тревогой поглядывала на согбенную спину любимого у плиты. На его обмотанную банданой голову.