Перегной

Позже, немного разъяснив для себя Юрыча, я понял, что смысл в них все—таки был. Юрыч, был не homo sapiens в привычном смысле этого слова, а переходная модель от человека разумного обратно к человеку природному. Причем переход этот состоялся не только под влиянием алкогольной деградации, ведущей как и всякая деградация к опрощению всего и вся, но и от какого—то, случившегося давно, и еле им удерживаемого в самых уголках памяти надлома. Может быть трагедии, а может быть несостоявшихся замыслов или внезапно рухнувших надежд.  В общем Юрыч представлял собой человечьи руины, по которым еще можно опознать контуры и очертания здания, но тлен которых уже вытеснялся природой.

Он  пытался бороться с этим своим не то разложением, не то замещением, но делал это по наитию и только  находясь в трезвом состоянии. По пьяни же попытки борьбы оказывались неудачными и быстро перерастали в саморазрушение. Остатки разума пытались бороться с ним, но,  сгорая в алкоголе, создавали какой—то новый и нелепый мир, как языки пламени создают  композиционно сложные сказочные видения.

Слушать его было забавно, но от его ужимок и прыжков быстро наступало утомление и тогда я боролся с Юрычем частым подливанием водки в его стакан. Доходя, как и все алкоголики, до определенной дозы спиртного, он быстро угасал и засыпал? изредка во сне вскрикивая, на пути к протрезвлению выдавливая видимо остатками разума из себя замещаемый мир.

Так или иначе именно из его алкогольных откровений я узнал что окунь в некоем Черном озере пропал оттого, что «этими суками» был проведен эксперимент и в озеро запустили карликовых дельфинов, которые всё поели, а потом издохли сами, и что само озеро появилось тоже в следствии «ксперимента». Что прожженный  по пьяному делу у костра ночью бок на его бушлате — дело посещения инопланетянами реки и отбирания ими из Юрычевого организма пробы (он якобы видел мерцающий черный шар, который пролетел близко да и опалил ему бок). А также о том, что у него есть схрон в лесу, а в нем оружие времен второй мировой войны, по большей части немецкое. На мою заметку, что линия фронта проходила отсюда в полутора тысячах километров он не стушевавшись ответил, что это был диверсионный отряд, и если бы я ему вовремя не подлил водки, скорее всего бы договорился до того что это именно немцы—диверсанты и запустили в озеро карликовых дельфинов. Также, по большому секрету, он поведал что есть у него в лесу борть, в которой живут какие—то одичавшие шмели отбившиеся от «президентской программы», которые делают мед со вкусом дегтя и необычным, почти наркотическим эффектом. По правде говоря, глядя на Юрыча, я иногда начинал верить в существование  волшебного меда, — так несло этого приютившего меня человека.

Однажды, когда  я скучал за бутылкой пива перед телевизором, внезапно распахнулась дверь и предо мною предстал совершенно безумный и невменяемый Юрыч, протянул мне спичечный коробок и отрапортовал:

— Ай эм гуманоид!

Я хотел было представиться в ответ каким нибудь межпланетным, третьей гильдии купцом с Альфа—Кассиопеи, но Юрыч спохватился и доложил по форме:

— Ай хэв гуманоид, — и убедительно тряс при этом спичечным коробком, подтверждая наличие в нем настоящего гуманоида.

Гуманоид на поверку оказался личинкой стрекозы, той самой, что мы в детстве называли «шарошка» и пугали девчонок, только каких—то очень уж внушительных размеров. Очевидно Юрыч ползал где—то собирая этих самых шарошек для наживки на рыбалку, нашел этот крупный экземпляр, а после встретил собутыльников.

Так для меня открылся еще один Юрычев талант — талант к английскому языку. К нему он прибегал тогда, когда алкогольная пена его нездорового сознания сворачивала его с теории заговоров по истреблению «этими сволочами» всего окуня во всех окрестных водоемах, на высокие, необъяснимые материи, на нити божественного провидения, линии судьбы, на философию и метафизику. Судя по всему Юрыч считал, что об этих непонятных, призрачных и туманных вещах стоит рассуждать языком Шекспира, чтобы еще более всё запутать и вот тогда—то оно и прояснится само.

Естественно, никакого английского языка Юрыч не знал и хранил в памяти лишь словарный запас курса средней школы.  Из этого запаса и вворачивал он что нибудь, казалось, что невпопад, но видя для себя в этом тайный смысл и знаки. Когда же я начинал хохотать над этими невероятными фразочками, Юрыч, казалось на мгновения трезвел, и даже как—то обижался, как обижаются художники, когда до зрителей не доходит  сакральный замысел, воплощенный в их безумной хаотической мазне.

Так я узнал, что нет никакого ангела божия, но есть Божий, как будто бы, дядя.

— Это мы, славяне, — пояснил Юрыч, — по недоумию переиначили английского—де дядю, Анкла — в созвучного нам ангела. Спорить было бесполезно.

Я и плакал, и хохотал, и заходился в гневе, когда мне начинал досаждать до прилипчивости пьяный Юрыч и наконец прекратил все совместные с ним возлияния.

Тем более, что пришла еще одна беда. 

7.