Перегной

Если одной требуется пометить дерево или рыскнуть куда-нибудь в лес, по своим делам, вторая, как будто у них телепатическая связь, выныривает из ниоткуда и доглядывает. Причем это не конвоирование, не слежка, а именно охрана и сопровождение. В передвижении собаки тебя абсолютно не ограничивают - иди куда хочешь. Им даже в радость, если ты попрешься куда-нибудь не торной тропой, а впустую, в глухомань, по бездорожью.

Я, правда, далеко не забираюсь. Пока нету сил. Обычный мой маршрут до делянки, где у Григорьича свалено несколько деревьев на дрова, и обратно. Вперед я иду с топориком, пилой и самодельными саночками, обратно везу напиленные чурки. Возле избы их колю. Еще хожу за водой, на тот ручей, возле которого, былое дело, чуть недавно не околел. Но там долго не задерживаюсь. Не то, чтобы испытываю отвращение, но к воде охладел, не без этого.

Вот и все мои обычные маршруты. А так как темнеет теперь с каждым днем все раньше и темнота все гуще - времени у меня на обследование окрестностей почти не остается. Да и не очень хочется, если честно. Я открыл для себя, что прожив в деревне все лето и осень, природу я для себя так и не постиг. Все мои попытки её познания свелись к нескольким прогулкам и к рыбалке. Но и повадки рыб я изучил не шибко. В Молебной рыбы было хоть заловись; была она дурная и клевала как бешеная. Поэтому процесс рыбалки сводился к чисто механическим действиям. Ни изучения омутов, наживок, прикормов, ни блёсен и крючков, ни повадок и привычек рыбы - почти ничего из сложной рыбацкой науки я не уяснил.

Итак - природа была для меня открытой книгой, таящей, при этом, в самых безобидных местах кучу опасностей. В этом я недавно убедился на собственной шкуре.

Можно было конечно пораспрашивать у Григорьича, но... Да и обязанности мои были изложены четко - дрова и вода. Более ничего. А в скиту, там ведь не поспоришь. Оказался в скиту - делай, чего тебе говорят. И я исправно исполнял свое послушание, заготавливал дрова, таскал воду, и гулял, окрест с собачками. Их, своих спасительниц, принятых в ту ночь, когда я провалился, за волков, я любил от всей души, нежно. Не они - настала бы мне хана. Их мне послал Господь. И отношения у нас сложились.

Сложнее было с Григорьичем.

Григорьич был немногословен, если не сказать что нем. Уста его разлеплялись изредка и неохотно. Взгляд его тревожил. Поведение его оставляло много пищи для домыслов. В общем, это был истинный аскет, одиночка, пустынник. Обладал он несомненно и благостью, но благостью не иконной, не елейной, не сочащейся и мироточливой, а благостью исторгающейся. Благостью, подобной вулканической лаве или солнечной вспышке. Веяло от этой благости некоей угрозой. Угрозой не физической, но такой, что заставляла инстинктивно чего-то опасаться, постоянно ждать чего-то этакого.

Образ Григорьича был странен и непонятен. Если взять и смешать в кучу массу китайской кинопродукции про боевые искусства, то там, по ходу сюжета, ученик почти всегда приходит куда-то в глухие джунгли, где живет в одиночестве некий дурковатый наставник. Он постиг все и вся - всю мудрость, все секреты как бытия так и кунг-фу и теперь ему ничего не надо более, как долбить пальцем насквозь кокосовую скорлупу и пить молоко. Он странен, взбалмошен и груб.

Вот, возьмите этот экранный образ, укоротите в пополам ему бороду, как следует взъерошьте, прикиньте на среднерусского дедка в драном тулупе, ватниках и валенках-самокатках и поместите в глубокие снега среди бескрайних просторов. Образ почти готов. Теперь, словно на покадровом воспроизведении фильма сделайте из стремительности заторможенность. Ну, это у тропического дедка-шаолиня будет заторможенность, а у нашего она же будет именоваться по-другому. Ну, например, светлая грусть. Или неизбывная тоска. Или постижение бытия. Нет, постижение бытия - это у тропического деда. А у нашего - постижение бытия, ёб вашу мять! Именно так, с обязательным "ёб вашу мять". Только это "ёб вашу мять" нужно говорить не отчетливо, а бормотать в бороду потупив взор. Ибо сквернословие грех, ну а как по другому-то? В общем тоска, грусть, угрюмость, отчужденность.

Таким и предстал передо мной мой спаситель Григорьич. Тут еще надо понимать, что если тропический отшельник - он всегда учитель, к нему всегда приходят сами, по собственной нужде, его долго уговаривают, он колеблется и, наконец, уламывается, то с моим-то обстояло все наоборот.

Я к нему не приходил, а просто околачивался где-то неподалеку, да попал, так получилось в беду. И, получилось, что Григорьич силой случая, чудом оказавшись поблизости, меня спас.

Спаситель, он всегда приходит сам, его приход всегда чудо. И после спасения твоего тела спаситель вроде как уже и выбора не имеет - дать тебе учение или не давать. Обязан дать, хочет он того или нет. Григорьич видимо не хотел. И оттого и искажала грозную благость его морщинистого лица печать недовольства.