Переяславская рада. Книга 2

И кто мог подумать, что этот хлоп станет предводителем бунтовщиков? Кто мог допустить, что белорусы, смирные и тихие, зажгутся примером украинской черни? И хочется пану Гурскому раствориться в воздухе, полном горького, едкого чада, хочется крепко-накрепко зажмуриться и думать, что это только страшный сон. К чему было до гмерти забивать на конюшне старого Панаса Огнивка за обидные слова, сказанные управителю Ковальскому? Ведь вот Ковальский теперь в Могилеве, а он, пан Гурский, здесь. Понимает Гурский — быть ему в ответе за то, что выгнал селян из хат за неуплату чинша, заставил их зимой жить в лесных землянках. Напрасно поверил он грамотам коронного гетмана, призывавшего шляхту спокойно сидеть в своих маетках, ибо им, мол, обеспечены спокойствие и безопасность...

Дрожит от страха ротмистр Зацвилиховский. Он хорошо понимает, что ни шишак на голове, ни стальные латы — изделие данцигских оружейников — не спасут ему жизнь. Глаза его бегают, как мыши, и зеленое лицо окаменело.

Дрожат руки у жолнеров.

Когда мучили посполитых, насиловали дивчат, сажали на кол старую Параску Огнивко, руки были крепки и злы. А теперь?..

У жолнера Яся Гавронского из далекого польского села Гальковки, что в Краковском воеводстве, в мыслях сейчас его мать и сестра. Не может Ясь Гавронский отвести глаз своих от сурового лица Михася Огнивка. Зря болтали, будто он слеп на один глаз, без носа, что у него клейма на лбу и щеках. Вот он, статный, в белой рубахе, заправленной в широкие штапы, кое-где запятнанные кровью, на высокий лоб спадает русый чуб, острым крылом своим почти закрывая нос. Даже веснушки на носу Огнивка разглядел Ясь Гавронский.

«Кого же убил или замучил он, Огнивко? — невольно спрашивает себя Ясь Гавронский.— Почему на него охотятся жолнеры? Почему коронный гетман обещал за голову его две тысячи злотых? Разве он приходил в Краковское воеводство и сжег Гальковку, которая принадлежит пану каштеляпу Любовицкому? Или, может, он мать Яся или его сестричку Зофию обидел?» И от этих мыслей хочется Ясю упасть на колени и закричать, вымолить себе прощение. Но Ясь Гавронский понимает — не будет прощения!

— Выродки!

Это сказано тихо, очень тихо, но и жолнеры, и ротмистр, и пан Гурский услыхали эти слова. И они поняли — это конец. Понял и Ясь Гавронский. Не увидит он больше ни Гальковки, ни матерн, ни сестры, ни невесты своей... Он упал на колени и закрыл лицо руками. А ротмистр Зацвилиховский, брызгая слюной и заикаясь, пробормотал:

— Прошу у пана атамана позволения отойти в сторону... справить естественную потребность...

Потерпи,— тихо проговорил Огнивко,— на том свете у них позволения сиросишь..— Он указал рукой на тела замученных.

...Спустя несколько дней к воротам Оратовского замка, где остановился ненадолго коронный гетман Януш Радзивилл, подъехала телега, накрытая сверху рогожей. Возчик в мужицкой одежде, в широкополом соломенном брыле соскочил проворно с передка и скрылся в кустах. Из караульни выбежали латники, кинулись к телеге, со-рвали рогожу и онемели. У поручика Гурского отнялся язык. В телеге рядом с ротмистром Зацвилиховским лежал его отец.

Между пальцами у мертвого ротмистра торчала грамотка. Дрожащими руками поручик взял грамотку и развернул ее. Буквы прыгали перед глазами. Рука повисла, как перебитая, и грамотка упала на землю. Жолнер проворно поднял се и подал поручику. Шатаясь, поручик направился к замку. Жолнеры подхватили лошадей и погнали к воротам.

Желтый от злости, коронный гетман Радзивилл в несчетный раз уже перечитывал эти несколько строк, под которыми стояло имя хлопа, осмелившегося на такую неслыханную дерзость — лишить жизни шляхетпого и высокородного рыцаря Речи Посполитой, любимца коронного гетмана ротмистра Зацвилиховского и его личного друга пана Гурского. Изменник нагло писал, что то же ожидает и коронного гетмана, и всю шляхту, которая разоряет Белую Русь, глумится над ее народом.

— Какая дерзость, поручик! — вскипел Радзивилл, обращаясь к побледневшему Гурскому.— Мужик пишет о какой-то Белой Руси, точно здесь не наша коронная земля!

...В тот же день, сообщая королю в Гродно о том, что Дорогобуж сдался войску царя Алексея, Януш Радзивилл, откинув гордость, должен был признать, что «чернь к нам весьма враждебна. Повсюду уже начала сдаваться на царское имя. Она, эта чернь своевольная, возбуждаемая прелестными письмами царя Московского и гетмана Хмельницкого, причиняет нам теперь больше вреда, чем сама Москва. Можно думать, что зло это распространится и дальше, и если не принять сейчас всех мер, то будет здесь, на Литве, нечто подобное казацкой войне, уже седьмой год свирепствующей на Украине».

Уже когда Радзивилл отправил в Гродно с грамотой поручика Гурского, нарочно избранного для этого (пусть сам расскажет канцлеру и королю, что творится на Литве), пришла новая печальная весть. Казаки Золотаренка взяли штурмом крепость Белую, а Невель сдался стрелецкому войску.