Переяславская рада. Книга 2

Кошевой Лысько силой отпихивал сечевиков, которые спешили к воротам, чтобы попасть в радный круг, кричал люто:

— На что вам с этими висельниками компанию водить!

Не послушались кошевого.

Пришлось и Леонтию Лыську идти на радный круг. Перекрестился тайком: пронеси, господи, твоя воля! Не пронесло.

Вытолкнули на телегу есаула Цыбенка, заставили под пистолетом сказать правду казакам. А услыхав черные слова, загудело казачество:

— Смерть Выговскому!

— Долой иуду!

— Отомстим за надругательство над памятью Хмеля!

— На Чигирин веди, Гуляй-День!

— Долой кошевого Лыська! — кричали сечевики.

— Дрлой подпевалу Выговского!

— Он Выговского руку держит! — закричал казак Лихабеда.— А ну-ка, дадим ему понюхать перцу,

Кинулся было кошевой Лысько наутек, но поздно. Крепко ухватили за руки сеченые казаки. Мигом скрутили сыромятным ремнем, кннули под телегу к Цыбенку.

— Милуйтесь, целуйтесь, иуды! — сказали с хохотом.

Снова довбыши ударили в котлы. Гуляй-День вскочил на бочку. Поднял руку.

...Точно ковыль, взвихренный ветром, колыхнулись казацкие лавы. Защекотало в носу, слезы выступили на глазах. Почуяло сердце, когда глянул на море голов, прилив горячей молодой силы.

Плечом к плечу стояли в рядах воины, пришедшие сюда на многих полков Украины. Были тут и чигирынцы, и миргородцы, и полтавчане, и хорольцы, и переяславчане, и уманцы... Прижимались друг к другу плечами вчерашние посполитые, черносошная чернь, буйная юность и седоусые, с сизыми оселедцами на головах, покрытых рубцами от вражеских сабель, закаленные воины. Низовой ветер гнал пенистые волны над плавнями, метал бунчуки над казачеством, нес в далекую степь, вдоль синих в утренней мгле берегов Днепра, звонкий перестук котлов и тулумбасов.

Гуляй-День развернул знамя, поданное ему Подопригорой, и над головами казаков высоко взмыл поднятый Гуляй-Днем малиновый стяг. Опаленный по краям, он гордо и ясно, как могучий парус, клонился к востоку, точно указывал дорогу казачеству.

— Товарищи! — полным голосом выкрикнул Гуляй-День, и замолкли казаки, затихли тулумбасы, тесное сомкнулся радный круг.— Товарищи! Злые вести долетели до нас. Останемся ли здесь выжидать, что сама доля даст, или же своими руками будем ее добывать? Это знамя дал мне собственноручно сам покойный гетман Хмель. Прощался со мною и сказал: «Москвы держитесь, таков мой завет. Скажи о том казакам».

— Это и наша воля! — выкрикнул кто-то из толпы.

— Славная память нашему Хмелю!

— Будь он жив, не бывать бы новой измене!

— Не дадим панам снова разорять край наш!

— Не дадим! — закричал Гуляй-День.— не дадим! Разгромим Выговского и его подручных. Московское войско уже выступило нам на помощь. Под этим знаменем стоял гетман Хмель при Желтых Водах, под этим знаменем стоял он на майдане в Переяславе в восьмой день января месяца тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года. Так неужто ошибся он, отдавая нам это знамя?

— Не обесславим его! — возгласил Нечипор Галайда.

— Изменник Выговский с умыслом хочет, чтобы низовики и сечевики ушли отсюда, чтобы орде сподручно было пройти на Украину. А я мыслю, товарищи, что низовой кош пойдет под Чигирин, а Сечь останется беречь рубежи.

— Верно мыслишь! — кричали в толпе.— Справедливо!

— Так оставите ли, сечевики, кошевым Лыська? — спросил Гуляй-День.

— На кол Лыська! — грянула одним голосом толпа.

— Долой холуя Выговского!

— Долой собаку Лыська!

— Кому же быть кошевым? — снова спросил Гуляй-Деиь.

Сечевик в широких штанах, без рубахи, вскочил в середину радного круга, поклонился до земли на все четыре стороны, всякий раз касаясь оселедцем земли, заговорил:

— Выберем кошевым казака Сирка. Всем он хорош, и татары и турки его боятся — еще недавно с промысла над ними пришел. Такой казак, что самому Байде в побратимы годился бы...

— Выходи, Сирко, на радный круг!

— Выходи, Сирко! Покажи свою морду товариществу! — раздалось со всех сторон.

Упирался Сирко — статный, в зеленом кунтуше казак с длинными черными усами, с худощавым, точно вырезанным из бронзы загорелым лицом. Но побратимы сечевики вытолкнули его на середину радного круга. Сняв шапку и поклонясь на все четыре стороны, Сирко сказал просто:

— Недостоин я такой высокой чести.

Гуляй-День улыбнулся Подопригоре. «Достоин, достоин!» — хотелось сказать. На Сирка он давно уже зорко поглядывал. Не раз с ним по душам говорили. Знал, чем дышит и чего хочет храбрый казак.

— Недостоин я такой чести,— отказывался Сирко, в то время как сечевики, поддержанные низовцами, кричали:

— Достоин! Достоин!

— Не кобенься, а то дадим жару!

— Быть тебе кошевым!

— Нечего церемониться, бери пернач!

Кто-то проворно выдернул из-за пояса у связанного Лыська пернач и подал его в руки Сирку.

— Бери, Сирко, бери, казак! — уговаривали растерявшегося казака товарищи.

— Начальствуй на Сечи, а станешь такою собакой, как Лысько, только себя уважать и казакам обиды чинить,— так и тебе такая же судьба будет...— поучительно говорили другие, указывая Сирку на Леонтия Лыська, который корчился от злобы под телегой рядом с замершим от страха Цыбеиком.

— Нехай Сирко скажет, что думает!