Переизбранное

«Косивший» травму, бросившись на капот, успел удержаться за его край, у ветрового стекла, между отчаянно забегавших дворников, и водителю все стало окончательно ясно насчет намерений этой стаи. Мотор машины мгновенно взревел. Саму ее занесло – при резком, но смягченном заснеженным асфальтом рывке – вперед. Она поволокла за собой по мостовой двух урок, один из которых уже пытался вышибить рукояткой пистолета боковое стекло кабины, чтобы добраться до взбрыкнувшего фраера, пощады которому, падле, после такой поганки теперь уже не будет… не будет… не будет…

Стрелять он не решался, чтобы не шуметь, не рисковать, а может быть, и по совсем иной причине – по причине полной израсходованности пулек в предыдущей работе.

Машина старалась отбиться от вцепившихся в нее – разом, как живое существо, но волокла их за собой поначалу осторожно и с очевидным благородством, чтобы не причинить никому вреда, чтобы только рвануть от всего и вся прочь – под защиту стихии ночной метели. Машина как бы еще надеялась, что шакалам долго за нее не удержаться голыми руками – быстро отобьет в них охоту поживиться жгучий холод металла.

И только почувствовав, что эдаким макаром никак не отбрыкнуться, взвыла машина от ярости, крутануло ее на месте – шакал справа отлетел в сторону, но снова успел схватиться за ручку. Шакал слева еще удерживался. Оба они сначала бежали, потом волокло их по снегу, но машина рванула вперед, резко тормознула, ее как-то так вывернуло, что шакала, который колотил рукояткой пистолета в стекло, ногами занесло под задние колеса. Хрустнули кости. Должно быть, от болевого шока он даже не успел взвыть. Машину при этом тряско подбросило, как на бревнышках трухлявой переправы.

Другой шакал, висевший сбоку, тоже не смог удержаться. Он сорвался, и его кувыркнуло пару раз на мостовой. А тот, который лежал плашмя на капоте, продолжал держаться за его край. Водитель газанул, машина вновь взревела, ее вынесло по диагонали через всю улицу прямо по направлению к Гелию, который перепугался в этот миг не за себя, а исключительно за котенка.

Резко вывернув руль, спасавшийся водитель, видимо, надеялся, что тип, распластанный на капоте, не сможет удержаться и сорвется к чертовой матери в сугроб. И он действительно не удержался, но рывок машины был столь силен и резок, что тело его оторвало от капота, отбросило, развернуло в воздухе и шваркнуло головою о чугунный угол тумбы фонаря.

Именно последние эти пять слов навязчиво зажужжали в мозгу Гелия, как это бывает со словами любой дурацкой песенки, западающими в память, словно жучок под какой-нибудь сучок, и там без умолку верещащих… о чугунный угол тумбы фонаря… о чугунный угол тумбы фонаря…

Вообще, надо сказать, что Гелий, с детства обожавший музыку, порой улавливал душевным слухом музыкальные смыслы событий и случаев, свойственные – он это понимал – не только самой музыке, но всей шумно существующей природе и миру людей, исторически живущему за ее счет.

Поэтому он и расслышал в только что случившемся въедливый душок приблатненно уродливой нашей действительности – душок блатного опуса, который вырвался из всей Системы, словно вонючий поток из прогнившей канализации… я ль тебя не холил… я ли не лелеял… о чугунный угол тумбы фонаря…

Может быть, из-за назойливости дурацких этих слов Гелий не услышал ни стона чужой отлетающей души, ни предсмертного хрипа телесного. А может быть, их заглушил визг шин и рев мотора машины, удачно вырвавшейся все ж таки из облавы, сгинувшей в ночи, в тучах снега, в мрачной чаще города.

А последний из шакалов, не так уж и покалеченный на охоте, и не подумал хоть как-то позаботиться о товарище, в безмолвных корчах валявшемся на мостовой с переломанными костями ног, или поинтересоваться, что стало с глупым Бузолей, с разлету шваркнутым неразумною своей башкой о чугунный угол тумбы фонаря.

Скрылась из виду машина, словно в наблюдательном глазу Гелия и не было схватки ее на мостовой с шакалами, а оборот всех этих событий словно бы произошел в каком-то странном сне да бредовой был фантасмагорией самой «поехавшей» действительности, с которой сорвало вдруг «крышу» вихрем обезумевшего времени, распевавшим навязчивую блатную песню.

26

Вдруг он подумал, а подумав, почувствовал, что вьюга и холод выдуют вот-вот остатки силы жизни из всего его существа. Еще минута-две – и обморочная пустота, под ним образовавшаяся, станет выстуженней и бездонней, он не сможет превозмочь странного соблазна общей слабости, отдастся ей, закрыв и зрячий глаз… «пиздец котенку – больше срать не будет…».

Должно быть, миг любовного соития мысли с чувством – есть спасительный инстинкт, моментально преображающий человека в умное животное, чтобы сообщить всем его действиям молниеносную целеустремленность.