Переизбранное

От уподобления себя котенку, отчаянного цинизма жестокой народной поговорки, вмиг смывшей со случившегося блатную жижу и обернувшейся вдруг в сознании сострадательнейшим из всех возможных значений, в Гелии снова трепыхнулась вдруг та самая волна жизненного веселья.

Спавший на левой стороне груди, мурлыкавший котенок, щекотливо шуранув лапкой под мышкой, только поддал той волне веселого и отчасти комического жарку горения.

Может быть, если б не мурлы-мурлы оборотов телесного моторчика, собственное сердце человека взяло бы и остановилось от слабости, от тоски, от боли за все в теле ушибленное, побитое, нывшее и промерзшее до мозга костей. А так, а так ослабевшему органу тела смешно было чуять рядышком двойничка-напарничка, работяще подноравливающегося вздрагивать-постукивать-резонировать в такт… в такт… в такт… род-ствен-но-му дру-гу, по-пав-ше-му в бе-ду…

Гелий и не задумывался, что за животная сила поддала ему вдруг дыхания, заставила встать при полном – вот что странно! – нежелании даже шевельнуться, подняла, вывела из сугроба, начисто притупила боль, просто-таки вознесла над заметенной снегом улицей и устремила чуть ли не вслепую – в ближайший подъезд.

Глазу его было уже не до наблюдения, но в него успела вместиться в последний миг мостовая, над которой бесчинствовали ветер и вьюга.

Прочь с мостовой, непонятно куда, из последних, видимо, сил пытался уползти раненый – скреб голыми руками мостовую, подгребал под себя снег и лед. Под фонарем валялось неестественно скрюченное тело убитого с размозженной головою, снег под которой был черен. Уцелевший шакал уже успел смыться.

Гелий содрогнулся от мгновенного сопереживания двум этим жертвам, поделом – вот уж что точно, то точно – нарвавшимся на случай.

Его тут же отвлекло от них обоих той животной, как бы то ни было, для благородного человека, но всевластною, отвращающей силой, которая – кто знает: не без сожаления ли? – уводит от охотничьей погони волка, лань, гуся и обезьяну, заставляя любую тварь бегущую оставлять без призора всех раненых и павших, но не добитых.

27

Он с трудом открыл дверь ближайшего подъезда, настырно подпертую с улицы напором злобного ветра, а изнутри толкаемую сквозняком, которому, видимо, не терпелось вырваться из помещения на свободу. Ужасно прозвучали грохот со скрипом и треском петель, когда уличный ветер захлопнул за Гелием дверь входа в иное положение жизни, а сам остался злобствовать снаружи.

И он завалился в угрюмую, застойную вонищу казенной полутьмы, к которой в первый же миг, несмотря на ничтожность такой оказии, испытал чувство громадной благодарности. Вместе с тем он сразу же понял, что некоторая защита и скудное тепло моментально сейчас вот обернутся еще пущей беспризорностью и равнодушием холодрыги, которая непременно учует его здесь, поблизости, вот-вот накинется, не дав успеть как следует обогреться, и тогда…

«Поистине, Гелий Револьверыч, необратимость сиюминутной мерзости всего постыдного пред ликом Вечности – есть реальность прижизненного ада… это правильно врезал мне тогда в глаз, на дискуссии, один батюшка… очень правильно… не в бровь, а в глаз… вот каким батюшкам следовало бы доверяться…»

Котенок заворочался от каких-то неудобств. Тогда Гелий начисто отвлекся от шатаний по зачуханным закоулкам частного своего ада, как бы неспроста заявившего вдруг о себе в самую, быть может, жалкую, беззащитную и тяжкую минуту существования заблудшего человека.

Он вслепую поискал вокруг батарею отопления. Должна же она быть в подъезде такого старого дома. Нащупал ее. В темноте Гелию показалось, что он провел рукою по ребрам какого-то давно подохшего железного монстра. Пристойного тепла там не дневало и не ночевало, наверное, с прошлой зимы, когда подъезды домов все-таки призревались проклятою нашей, дышавшей на ладан, какой-никакой, но на имперском одре своем еще трепыхавшейся, как бы то ни было, Системой.

«Все равно следует тут переждать, сколько сам смогу, обогреться… немного отдышаться, хотя дышать-то уже вроде бы не на что – пальцы что-то совсем занемели, зубы стучат, губы дрожат, коленки подгибаются, сердце совсем забарахлило бы, если б не котенок… это ж счастье, что виски сунул в карман… О Господи, как совершенны…»

Затем он подумал о нечисти, все еще веря в ее неуничтожимость и всесилие, и вслух сказал, точнее говоря, промычал, потому что язык у него совсем не ворочался от холодрыги: «Выходи, козлы, по стене растирать буду вас, плевки ядовитые!»

Полутьма подъезда почему-то показалась ему мрачней и непроницаемей самой своей прародительницы – тьмы. Он огляделся вокруг в поисках каких-нибудь плазменных волчков-клубочков. Потом вновь нахлобучил на затылок бровастую маску, намучился, отвинчивая зубами пробку, примерзшую к горлышку из-за его же слюней, и глотнул спиртного – с грешной страстью предвосхищения действенной поддержки выстуженному телу.