Переизбранное

Он вовсе и не собирался по-дурацки подставлять башку под ментовское обнюхивание на трезвость и под удар закона, но вел себя при этом всего-навсего как человек, искренне сокрушенный случаем и настолько себя уважающий, что из соображений порядочности просто никак он не мог не рискнуть и не попытаться выискать в погибельной ситуации хотя бы малейшей какой-нибудь возможности сгладить преступную свою вину срочными и частными какими-нибудь действиями.

Можно только пожалеть, что поведение этого человека было не подмечено праздным взглядом постороннего зрителя, не лишенного ума и души.

Не то бы зритель этот непременно возликовал и восхитился диковинно чудесным, при всей его малости, знаком надежды на то, что не окончательно еще испохаблено историей своих болезней совковое племя, что невидимые птицы небесные совести вили и вьют то и дело разоряемые, выжигаемые, захаркиваемые, зашваливаемые гнезда в человеческих душах, что поодиночке чирикает и выводит в них каждая чудом спасшаяся от облав, силков и клеток невидимая птица, что все-таки выводит птичка

совести невидимых же, но предприимчиво деятельных птенчиков всех наших неотвратительных поползновений и поступков, всполошенно кружится она над ними и выкармливает, из последних порою сил, всю эту стесненную, побиваемую, устрашаемую гвардию желторотую пищей небесной, на виду у мрачно нависшего над всеми ними, то есть над нами с вами, поразительно бессовестного чучела «коллективного разума» нашей эпохи, набитого тряпичным мозгом и трухой, по ошибке называемой этим чучелом честью…

Но возвратился человек, «под банкой» сбивший Гелия, на место своего не такого уж случайного преступления не на покореженном импортном красавце, а на какой-то иной заморской машине.

Притормозил, заметив стайку полночных шакалов, явно подбиравшихся к возможно живому еще человеку, поскольку удар, которым его отбросило с мостовой в сугроб, мог быть, дай-то Бог, доброкачественным. В таких вот случаях пьянь, как правило, отделывается лишь ушибами и переломами, а не Патологией Анатомьевной Морг.

25

Гелий не видел приближающейся «колесницы», а тем более не мог он еще ни понять, ни почуять образа всего неумолимо надвигавшегося, который, не лишне было бы заметить, при воплощении в умонепостигаемый случай бывает раздробленным, чаще всего, на различные части, и разве что только большой поэт или чуткий провидец способен по каким-либо из дробных частей представить образ этот в целом виде либо на бумаге, либо во вдохновенных своих видениях.

Шакалы же, голодные, холодные, не вусмерть еще пьяные, почуяв невероятную в такую адскую погоденку удачу, не сговариваясь, но точно соответствуя инстинкту стаи, мгновенно перестроили свои мародерские планы, чертеж взаимного расположения в охотничьем пространстве и порядок действий.

На кой им хрен заблеванный пальтуганчик, когда иным в ночной вьюге запахло хищническим фартом – шикарной тачкою нувориша! И действовать тут надо было с ходу, по-зверски, инстинктивно же разделяя на части общую задачу охоты, не давая жертве опомниться и обкладывая ее со всех сторон.

Научены они были всему такому еще в детстве африканскими и азиатскими сюжетами «Клуба кинопутешествий», а не только совратительным подсказом тех зверских наших природных основ, которые пребывают как бы на стреме в мрачном бессознательном некоторых типов, только и ожидая завлечения их в экстремистские толпы и в преступные стаи.

Во времена всеобщего смятения и вражды, вроде нынешних, все это угрюмое зверство пробуждается вдруг к осатанелости действий, чтобы наконец-то, гыдым-баду, гадом-буду, позверовать-поозоровать да отыграться за долгую спячку в берлогах диких натур, временно вынужденных быть натурами законопослушными…

Гелий лежал в снегу лицом к мостовой. Услышав быстрый, волчий, мягко прибитый снегом бег, он понял, что шпана, должно быть, временно от него отстала, а теперь метнулась к другой какой-то своей жертве.

Ему никак не удавалось совместить движениями головы единственный свой зрячий глаз с прорезью в маске. Потом, когда нос его, почти ничего уже не чувствующий и подмерзший, вроде бы удачно попал во вмятину изнанки, понял, что обе дырки для глаз забиты снегом.

Тогда ему волей-неволей пришлось пренебречь осторожностью. Окоченевшим пальцем он сначала нащупал мохнатую бровь из «кошки ужесточенной», потом проткнул им одну из дырок, съежившись сразу же от холода, обжегшего нежное веко глаза и показавшегося на миг поцелуем самой Смерти.

Но снег на веке моментально подтаял, обтек веко, капелька воды скользнула с ресниц на скулу, с нее – к воскрылию ноздри, оттуда сорвалась на уголок губы. Он слизнул скользнувшую капельку кончиком неловкого языка и почуял вдруг, как невообразимая эта малость поднимает почему-то от области сердца к закоченевшей голове щедрое тепло.