Переизбранное

Сердце у него стало вдруг разрываться от скопления в нем каких-то слов, обращенных только к ней одной во всей Вселенной, но язык и без того одеревеневший совсем онемел, и тогда в Гелия закрался безумный страх, что он не успеет высказать Вете и малой части того, что в полной тайне от него самого копилось, оказывается, все эти нескончаемые, тоскливые часы, дни и годы, накапливалось… вот слились все эти капли словесные и капельки во что-то стучащее в мышцу сердечную, рвущееся оттуда, чтобы успеть, успеть… до отхода, до отбытия отсюда, до последнего свиста метельного вихря, который унесет ее тело вместе с гробом с этого перрона, с этого причала – только огонек белой гвоздики мигнет, ослепит на миг и скроется в беспроглядном грохоте, затихающем на последнем повороте от тьмы смертельной, – ко всеблагой Тишине Неведомого.

Он понимал, что вокзального, так сказать, времени почти у него не остается, но что-то перекрывало все дорожные пути сердечным словам и смыслу искренних объяснений, торопившемуся к устной речи.

И тогда, на пороге полной сокрушенности, ему горестно подумалось о том, что память сердца, может быть, и верней рассудка памяти печальной, но зато на такой глубине покоится ключик от всех ее потайных загашничков, что легкомысленному человеку не донырнуть до того ключика вовек.

Он как бы делился с покойницей этим своим умственным наблюдением и с мучительным вниманием выискивал на лице ее хоть какой-нибудь знак быстрого согласия, либо след недоумения, либо признак откровенный добродушного смешка, с которым она всегда относилась к некоторым его умствованиям. У него вздрогнули губы.

В этот момент ему показалось, что она как-то восприняла звук его безмолвной мысли и что губы у нее слегка порозовели от едва заметного движения и от света ответной улыбки, чуть-чуть обнажившей оба сомкнутых ряда крепких, прямодушных, белейших, умных, веселых, но уже подернутых мертвой матовостью зубов.

Тогда он взглянул благодарно… и склонился над покойной еще ниже, по-прежнему растерянно и несколько странно улыбаясь. Это была улыбка человека, потерявшего единственный ключ от ящичка с драгоценными личными бумагами, смирившегося с потерей, а потом случайно его нашедшего, тот ключик, и растерявшегося от совершенно необъяснимого чуда неожиданной удачи.

Губы его, вспухшие и обветренные, сами собой начали дошептывать умершей все то, от чего отвратили его бесы и что должен он был подхватить тогда вслед за ней, в бассейне «Москва», что уже готов он был тогда повторять наизусть с нею вместе, как повторяют, читают, поют или на пару бессмысленно долдонят два человека, стремящиеся друг к другу в состоянии любовной завороженности и сердечного согласия.

С первой до последней строки дошептал он ей роковое стихотворение своей судьбы. И хотя истина, в них заключенная, частично была ему ранее открыта, он ее впитал в себя на этот раз целиком – как кружку воды в помирании от многодневной жажды, но словно бы делясь при этом с покойной каждым глотком… каждым словом, сводившим нёбо и сердце спасительной небесной прохладой.

Под конец ему почудилось, что и она безмолвно повторяет все им произносимое, и когда слова и строки прекрасного откровения были исчерпаны, Гелий почуял, что никак не могут отстать от него слова последней строки… и прячешь, как перстень, в футляр…

Он их повторял без конца, как будто заговоренный, по-прежнему не замечая никого из присутствовавших, стоявших с ним рядом и весьма обеспокоенных всем происходящим у гроба отпеваемой.

Возможно, он так и впал бы в тихое безумие, первый мрачный вихрь которого уже пронесся в его мозгу, вцепился бы в гроб и никакая сила не оторвала бы от него его рук, пока он еще жив, если бы не страх перед допущением дьявольского какого-нибудь безобразия и не воля сдержать его… сдержать… сдержать…

Он оглянулся вокруг с бешенством и подозрением, что черти замыслили устроить тут напоследок свой безобразный прощальный бал-скандал, что все случившееся до этого момента было всего лишь дьявольской их «айне кляйне нахтмузик», но огни свечей и лампад были предельно спокойны в своем вдумчивом занятии, освещая помещение церкви, и внушали, что ничему подобному не суметь их тут поколебать.

И все это тихое горение, свечение, сверкание и благолепие сообщило ему вдруг совершенно забытое чувство укромной помещенности, вернее, упрятанности под надежным, приветливым, защитным кровом, какое испытывал он малюткой, забравшись под маменькин подол, или под одеяльце, или в самодельный шалашик… вот и он свернется сейчас в клубок у Христа за пазухой…

И прячешь, как перстень, в футляр…

Строка навязчиво не отставала, не хотела отстать, тогда рука Гелия сама полезла в карман и достала оттуда сверточек, благополучно переживший свою несчастную хозяйку, всех ее убийц и многие иные опасности этой ночи, с колуном за каждым углом подстерегающие даже ридикюльчик бедной женщины, не то что редкую драгоценность.