Переизбранное

Гелий, абсолютно не понимая, зачем он это делает, быстро развязал зубами веревочку на сверточке, замотанном во фланельку. Фланелька упала на пол у его ног, а навязчивое слово футляр моментально примолкло.

Футлярчик фарцовой посылки, которую он должен был сдать за морями-океанами и наварить при этом «зелени» на всю оставшуюся жизнь, закрыт был на изящный засовчик.

Напоминал он миниатюрный гробик, обтянутый темно-вишневой, породистой и мягчайшей кожей, с каким-то тисненным на ней золотым вензельком. Кожа эта давно уже пережила всегда возможные разговоры о возрасте вещи. Выглядела она так аристократично, как выглядит все, хранящее во внешних своих чертах и в манерах поведения достоинство происхождения хозяев. Именно за дар такого вот запечатления подобные футлярчики веками сопровождают редкие вещи и вещицы в музейной жизни, в частных коллекциях и на крикливых аукционах. Или тихо дремлют где-то в теплых шкатулках и ящичках, пока сами драгоценные изделия красуются на руках у живых, баснословно богатых дам и царственных особ…

Пальцы и не думали слушаться Гелия. Ему снова пришлось действовать зубами. Он выдернул скобочку за цепочку из засовчика. Ногтем поддел его язычок, все еще не понимая, чем руководствуется в своих странных действиях, и как бы точно зная, что там внутри упрятано, но мучаясь от невозможности вспомнить, что именно. Точно так же мучился он, вспоминая происхождение странного видения: бесов, стоявших в очереди на погрузку в поросенка…

В этот самый момент его и осенило: «Вот оно! Евангельский эпиграф!.. к „Бесам“!.. Все! Тогда им – конец!.. Им – хана!.. О Господи!.. Неимоверно ведь красиво, когда прелестная дама сбрасывает чертей в пропасть, к сожалению, вместе с невинным жареным поросенком… и прячешь… и прячешь, как перстень, в футляр…»

Футлярчик, по велению пружинки, вдруг раскрылся… там в черном бархате и в удобном углублении покоился старинный дивный платиновый перстень и смотрел прямо в единственный глаз Гелия своим громадным изумрудным оком, оправленным крупными бриллиантами.

В глубине его зеленой отразилось лицо… или два лица… или несколько лиц, чьи черты невозможно было разобрать из-за вобранных в тот бездонный каменный взгляд слитного пламени церковных свечных огоньков, золота окладов и разноцветных красок образов.

В него каким-то образом вместилось все окружавшее в ту минуту Гелия. Так что взгляд драгоценного камня легко снимал сомнение в том, что копии этого мгновения и всего, что его наполняет, гарантирована сохранность в Вечности. «Неужели гетевское остановись, мгновенье, ты прекрасно… было воплем любви к непостижимой тайне смерти, покоящейся в запредельном, и прозрение того, что у времени есть назначение к цели?.. Господи, но почему, даря нам жизнь как подарок, держишь Ты нас столь жестоко на мучительном расстоянии от разгадок тайн совершенства Твоих Дел?.. Или разумное постижение всего такого убивает поэзию и грубо возмущает источник музыкального звучания мутным шумом всего незначительного?.. Или Ты ревнуешь Жизнь к проклятому, пардон, Гнозису?.. Это правильно. Я согласен… Но, может быть, если Ты есть Мы, а Мы есть Ты, то на хрена, собственно, знать нам то, что замечательно Тебе известно и без нас?.. Значит, если и осеняет, то только за миг перед закрытием крышки футляра, а уж когда она захлопнется, то осенит окончательно?.. Восхищен!.. Поражен!.. Прячь меня!.. Захлопывай!.. Благодарю!.. Понимаю, что дело не в вере, а в доверии, и я полностью Тебе во всем доверяю…»

Оторвав взгляд от перстня, Гелий вновь склонился над покойной. В глазах у него потемнело… ночь смерти и город ночной… Но руки у него были заняты. Он не мог держаться за гробовой край и поэтому стал оседать, забывая, где находится, и даже то, что он – это он, и в последний момент ему почудилось, что не он теперь склоняется над умершей, но она склонилась над ним, проваливающимся спокойно и благодарно в родимую бездну Предвечного, – склонилась, а лицо у нее ожило вдруг, и это вовсе не ее лицо – это лицо НН, умоляющей его не сваливать отсюда… попробовать повременить… я тут, Геша, я с тобой… О Господи…

48

Это было даром Небес, то есть блаженством, которого он вовсе не стоил, – удерживаться на плаву, на поплавках, на плотиках ее взволнованных, умоляющих слов, а не лететь в бездну влекущую, пока священник с помощью женщин переносил его в трапезную.

Словно в люльке сладчайше укачанный, он даже не замечал, что НН спешит на ходу что-то приложить к его глазу, заплывшему радужным фингалом, обтирает платком щеки и шею, спешит сшибить с пальто ошметки закусона, растирает пальцы рук, расшнуровывает туфли, пытается нащупать пульс, не слышал, как она обменивается репликами с Гретой и Миной.