Перехватчики

Когда я приземлился на своем аэродроме, к самолету подошел дежурный по стоянке.

— Отбуксируете машину во вторую зону и к Молоткову. Он ждет вас на СКП.

Сердце екнуло. Неужели узнали, что я изменил маршрут? Теперь мне дадут по закрылкам. А может быть, из-за подвесных баков.

И тут только я вспомнил, как еще на стоянке Мокрушин и Жариков снимали подвесные баки перед полетом — ведь я летал на сверхзвуковых скоростях.

«Но что же тогда произошло в воздухе? — спросил я себя. — Почему меня так тряхануло и я чуть не стукнулся лбом о приборную доску?»

Ах вот оно что! Ну как я мог забыть предупреждение инженера по вооружению! Во время стрельбы из фотопулемета происходит то же, что и при пуске снарядов, — автоматически сбавляются обороты двигателей. Это чтобы снаряды, создавая на сходе разрежение воздуха перед самолетом, не могли привести к самовыключению двигателей в полете.

Когда я пришел на СКП, руководитель полетов был занят: у кого-то из летчиков не выпускалась правая стойка шасси, и теперь его нужно было посадить на запасную грунтовую полосу.

Стоявший у дверей метеоролог (его резиденция была напротив) сказал мне, что машину сажает майор Истомин.

— Ему предложили выпустить шасси аварийным способом, но это не удалось. — Он говорил спокойно, потому что не представлял всей сложности посадки на одну ногу, когда вот-вот должно было кончиться горючее. Я представил себя в кабине самолета с тревожно бьющей в глаза красной лампочкой: «Остаток 300 литров». Это значило, что самолет мог продержаться в воздухе еще каких-нибудь несколько минут. Может быть, насосы откачивали из баков уже последние литры. По лопаткам пополз неприятный холодок.

В динамике то и дело раздавались команды штурмана наведения для перехватчиков и ответы летчиков.

На движущемся диске штурманских часов стояло пять фишек — пять самолетов было в воздухе. Планшетист, сидевший рядом с руководителем полетов, принимал по телефону от радиолокаторщиков данные об этих самолетах и наносил их на планшет. В любую минуту Молотков мог узнать, где самолеты и сколько времени они в воздухе.

Когда самолет Истомина мягко коснулся колесом посадочной полосы и, чуть накренясь, быстро покатился вперед, двигатели остановились, они точно захлебнулись воздухом. На аэродроме стало необычно тихо. Заместитель руководителя снял фишку и бросил в ящик. В конце разбега крыло упало и самолет развернулся. К нему тотчас же подъехала посланная инженером машина с людьми. Самолет стали поднимать на козелки, чтобы выпустить правое шасси.

Молотков повернулся на крутящемся стуле и, как ни в чем не бывало, спросил:

— Ну что у вас стряслось?

Ему все-таки не удалось скрыть напряжения, которое было минуту назад на его круглом розовом от ожогов лице. И улыбка, которую он старался удержать, казалась вымученной.

— Баки, говорите, сорвались?

Все, кто находились на СКП, заулыбались.

— Это я в запарке, товарищ полковник.

— Понимаю. Только запарка в нашем деле — вещь недопустимая. Надо лучше знать материальную часть. Почаще общаться с инженерами и техниками.

«Вот оно. Ведь я и сам думал об этом, когда Мокрушин доставал из двигателей хомут. А потом нашел себе оправдание».

— Видели сейчас, как Истомин сажал?

— Видел, товарищ полковник.

— А возьми он на вооружение «запарку», без которой не может обойтись наша молодежь, все получилось бы иначе.

Он не стал говорить, как все получилось бы, потому что это каждому было известно.

— А заблудились вы тоже в запарке?

«Черт бы побрал!» — Не знаю, чего я больше вложил в это внутреннее восклицание — досады или восхищения. Ну и времена настали для нашего брата! Хоть за тысячу километров улети от аэродрома, а на КП все равно будет известен каждый твой шаг, каждая ошибка. Но восторги восторгами, а положение у меня было хуже губернаторского.

Что я мог сказать командиру? Впрочем, я мог ухватиться за его слова. Да, заблудился. С кем такого не может случиться! За это строго не осудят и, во всяком случае, не отстранят от полетов. А вот за нарушение летной дисциплины по головке не погладят. Лучше соврать.

Самолет Истомина поставили на колеса и потащили на стоянку. Грунтовая посадочная полоса была свободна.

— Я намеренно уклонился от цели. — Свои слова я услышал как бы со стороны. Словно во мне сидел другой человек, куда лучше, чем я. И он говорил, совершенно не заботясь, понравится ли мне это или нет. Для него главным было — сказать правду. — Хотелось посмотреть на М-ск, — продолжал сидевший во мне человек. — Просто спасу не было.

Я почувствовал, как легко у меня стало на душе, и страшно обрадовался. Теперь я уже ничего не боялся. Командир молча поднялся из-за стола, прошелся по СКП свободным, широким шагом. Я смотрел, как проседали под ним новенькие тесовые половицы, а в лицо взглянуть не мог. Словно в признание я вложил остаток своих сил.

Молотков остановился передо мной. Что он придумал? К какому пришел решению? Мое сердце замерло.

— Извините, товарищ полковник. — И опять мои губы сказали это помимо воли. Разве мог я рассчитывать на прощение? Я заслужил наказание.