Перекрёстки Эгредеума

Мария Станиславовна споткнулась, но не упала, замедлившись лишь на долю секунды. Что-то тяжёлое, ударив сзади, приковало её к месту. Холодное и острое, оно прошло насквозь. Сначала было только удивление. Беспомощно хватая руками торчащее из живота окровавленное острие меча, она не сразу поняла, что произошло. Потом меч резко дёрнулся вперёд и наверх. Тогда пришла боль. И тьма.

ГЛАВА 8. ХРАНИТЕЛЬ

…она бежала по тёмному коридору, босиком по влажным камням, вдоль тесных кирпичных стен, мимо камер с решётками, где томились сотни страждущих душ. Одни вопили от ужаса, отчаяния и боли, стенали и рыдали, рвали одежду и волосы, скрежеща зубами, бились о стены и корчились на полу. Другие были безмолвны.

Она бежала изо всех сил, стараясь не думать о том, сколько ещё выдержит эту нещадную колющую боль в боку и жар, разрывающий грудь.

Она бежала, задыхаясь, не чувствуя ног, но коридор казался бесконечным, и впереди была только тьма.

И она знала, что ей не сбежать.

— Далеко собралась? — что-то огромное и отвратительное настигло её сзади и, повалив, потащило обратно. Грубо — как мешок, как тряпку, вытирающую пол.

Самое ужасное то, что это был не демон или какая-то потусторонняя тварь, не зубастая медуза или бесформенное космическое зло, чьи намерения непостижимы и оттого зловещи. Она видела их во снах — во снах ли только? — она слышала их голоса.

Но это был человек, а от людей можно ожидать чего угодно.

Она крепко зажмурилась. Так было уже не раз, она почти привыкла. За годы заточения она научилась отключаться: застывать камнем, покидать тело и уноситься мыслями прочь, чтобы не чувствовать ни ударов, ни верёвок, врезающихся в плоть, ни тошнотворного вращения на деревянном колесе, к которому её привязывали по рукам и ногам, ни ледяной воды, от падения в которую перехватывало дыхание. Чтобы не слышать воплей, насмешек и брани — адской какофонии, в которой смешались голоса заключённых и их мучителей. Чтобы не двигаться и не сопротивляться — иначе будет только хуже.

За всё время она не издала ни звука.

Лужа воды на стылом полу крохотной камеры. Грязное рубище насквозь промокло. Значит, её снова пытались утопить.

Она отползла в угол и свернулась там калачиком, закрыв голову руками и силясь согреться собственным дыханием.

Какая бессмыслица. Забытьё позволяет избежать физических страданий — но в одиночестве, в такие моменты, как сейчас, чувство крайнего телесного измождения, холод, пробирающий насквозь, ноющая тяжесть во всех мышцах и резь в желудке помогают хоть ненадолго отрешиться от внутреннего хаоса. От невыносимого мельтешения мыслей. От тошнотворной круговерти бессвязных образов. И от звуков: гудения, шума, грохота, утомительных разговоров, криков и песен — от звуков внутри головы, не идущих ни в какое сравнение с воплями местных безумцев, ибо от них не избавиться, если просто заткнуть уши.

Да, совершенная бессмыслица. Ведь она знала — хотя поверить в это было непросто, особенно когда её голову держали под водой, пока она не начинала задыхаться, — что все эти извращённые пытки имели своей целью её исцеление. Возвращение в реальный мир. Пробуждение. А вышло наоборот — она только глубже погружалась во тьму за закрытыми глазами. И надеялась, что однажды утонет в ней окончательно.

Скрежет замка и скрип решётчатой двери резанули по ушам. Она вздрогнула — каждый раз вздрагивала, к этому так и не привыкла — и снова зажмурилась. Мышцы инстинктивно напряглись.

Пусть они уйдут, увидят, что она спит, и оставят её в покое. Ещё один лечебный сеанс она не выдержит. Только пусть не подходят, пусть не прикасаются, пусть…

— Эмпирика, — кто-то тронул её за плечо.

Другой голос, совсем не такой, как у тюремщиков. Мягкий. Жалостливый. Добрый — или только изображающий доброту.

Тот голос в её голове тоже казался добрым…

Кого они к ней пустили?!

— Эмпирика, очнись! Слышишь, у нас мало времени.

Она помнила — в этой тюрьме или в другой, в этой жизни или в прежних, — как люди с улицы, приходившие поглазеть на безумцев, разглядывали её сквозь решётки, тыкали пальцем и смеялись. Как дразнили, обсуждали без стеснения, словно несмышлёное бессловесное животное, и кидали камни.

Но кто бы стал подходить близко, не зная, что она совершенно беспомощна? Зачем кому-то понадобилось заходить в камеру, да ещё и без надзирателей?

Ей стало страшно.

— Эмпирика! — незнакомец навис над ней и крепко схватил за плечи.

Она не видела его лица — просто вцепилась в него ногтями, пинаясь и изворачиваясь что было сил. В руку, что пыталась её удержать, она впилась зубами. Привкус железа и вскрик незваного гостя пробудили в ней неукротимую ярость.

Он старался её унять, и, очевидно, был сильнее. Один удар — и она бы скорчилась в своём уголке, впав в отрешённое оцепенение. Но незнакомец только держал её постоянно выкручивающиеся руки, стараясь прижать к полу, и умолял успокоиться. Она кусалась, царапалась и тянулась к его глазам.

Горячая кровь на скрюченных пальцах — последнее, что она почувствовала, прежде чем удар по затылку погрузил её во тьму.

* * *

— Эмпирика, слышишь меня?