Перелом. От Брежнева к Горбачеву

Однако Вашингтон не дал Москве снять пропагандистские сливки. Энергичному помощнику Рейгана по вопросам национальной безопасности Макфарлейну удалось в рекордно короткий срок пробить «позитивный» ответ через вашингтонскую бюрократию. В тот же день, 30 июня он был опубликован в печати: США согласны возобновить переговоры по ОСВ и РСД, причем с добавкой — рассмотреть также подходы, которые «могли бы повести к проверяемому и эффективному ограничению противоспутникового оружия».

Разумеется, такой ответ не мог удовлетворить Москву. На первый план в нем выводились стратегические и средние ракеты, а из космических вооружений называлось только противоспутниковое оружие. Вся программа «звездных войн» Рейгана таким образом из пакета исключалась. Предстояла долгая, дипломатическая тяжба.

Неудивительно, что на этом фоне Москва смотрела на все наши потуги с неприменением силы и рабочими группами в Стокгольме как на ненужные помехи. Прогресс на стокгольмских переговорах мог лишь отвлечь внимание и силы от нового основного направления советской политики — демилитаризации космоса.

* * *

Весь июль продолжалась дуэль Корниенко — Макфарлейн в виде заявлений Советского правительства и Белого дома по стратегическим вооружениям и демилитаризации космоса. 1 августа 1984 года Советский Союз в третий раз решительно сказал нет. Но тут в дипломатических лабиринтах замаячила новая перспектива. В середине августа в Москву поступил сигнал из Вашингтона: если Громыко захочет приехать в Вашингтон для обмена мнениями, его примет президент Рейган. Время для этого казалось самым неподходящим. 11 августа президент США, проверяя микрофоны перед тем, как дать интервью в своем ранчо в Калифорнии, изволил пошутить:

— «Мои сограждане американцы! Рад сообщить вам, что только что подписал закон навсегда объявляющий Россию вне закона. Через пять минут мы начинаем бомбардировку».

Рейган полагал, что микрофоны отключены, но они работали, и его слова прозвучали на весь мир. Это был черный юмор. Однако президент не оправдывался, а продолжал шутить, как бы показывая, что в его словах нет ничего особенного. Через несколько дней, принимая группу визитеров в Белом доме, он сказал, что ему срочно надо идти на заседание правительства, но пусть никто не волнуется: он «не собирается бомбить Россию в течение ближайших пяти минут».

Москва была не на шутку разгневана: 16 августа последовало резкое заявление ТАСС. В печати появились бранные публикации в адрес болтливого президента, явно играющего с огнем и не понимающего, с чем и над чем он шутит. В американских газетах сообщалось, что некоторые советские воинские части на Дальнем Востоке приведены в боевую готовность.

На этом мрачном фоне казалось, что встреча Громыко с Рейганом не состоится — министр с возмущением отвергнет сделанное ему приглашение. Но к нашему вящему изумлению он изобразил дело так, в том числе на Политбюро, что американцы не прямо, а косвенно приносят извинения за безрассудное поведение своего президента. В Москве после этого горько иронизировали: у нас, де, выжившее из ума старое больное руководство и в Америке тоже.

А Громыко выглядел даже довольным — или хотел так выглядеть: ни он пошел к американцам на поклон, а его позвали в Вашингтон впервые после советского вторжения в Афганистан. А раз зовут, значит имеют что— то за душой. Тем более надо быть жестким и твердым, чтобы выдавить это «что— то». Впрочем, специалистам в МИД было ясно, что этим «что— то» может быть, судя по всему, возобновление переговоров по всему комплексу ядерных и космических вооружений. Но директивы для бесед министра в Вашингтоне заготовили непримиримо жесткие, как он сам того хотел.

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ В НЬЮ— ЙОРКЕ

Что— то странное происходило с Громыко в последние годы. Он как бы окаменел и стал непроницаемым.

Впервые я вошел в его кабинет совсем молодым в начале 1959 года. С тех пор был постоянно «зван», писал для него речи и если не входил в его команду, то во всяком случае был отличаем от других. Он называл меня не просто по фамилии, как всех, а «молодой человек». Порой казалось, что нечто «отеческое» проскальзывало в этом сухом и замкнутом человеке. Мне даже иногда дозволялось шутить, что было совершенно не принято в общении с ним: он всегда держал прохладную дистанцию в отношениях с подчиненными.

Как— то распекая меня за какие— то грехи в ближневосточных делах, Громыко все время укоризненно говорил «молодой человек». Я решил уйти от неприятного разговора и отшутился.

— Андрей Андреевич, ну какой же я молодой человек. У меня уже дети малые бегают.