Переломленная судьба

— Я говорил, что не надо, но твоя мать сказала, что мы все равно болтаемся без дела. Начни я протестовать, она откажется помогать мне ходить в туалет и заносить домой. На последнее мне плевать, а вот если откажет с туалетом, мне придется делать свои дела прямо в штаны.

— Один другого стоите, — произнес Ван Чанчи, сверля мать взглядом. — Вон сколько кровищи, почему не пошли в больницу?

— Зачем деньги выбрасывать на ветер? Через пару дней и так все заживет, — ответил Ван Хуай.

Ван Чанчи хотел было отстранить руку Ван Хуая, чтобы осмотреть рану, но тот крепко прижал ее ко лбу и не отрывал.

— Ничего страшного, — повторил он, — обычная ссадина.

— Здесь такая пылища, зачем вы вообще сюда сунулись? — спросил Ван Чанчи.

— Хотел устроить совещание постоянного комитета, — признался Ван Хуай.

— Устроим дома, — ответил Ван Чанчи.

— Если дома, то выйдет расширенное заседание.

Ван Чанчи недовольно засопел, после чего, отвернувшись в сторону, произнес:

— Говори уже, что там за ерунда?

Ван Хуай вместо того, чтобы сразу перейти к делу, сперва решил задать разговору нужный тон. Неожиданно он махнул свободной рукой в сторону стройки и спросил:

— Ты решил здесь всю свою жизнь провести?

— А куда я еще могу пойти?

— Все эти дни я все думал о том, что если ты ничего не изменишь, то так и будешь тянуть лямку, перебиваясь малым, это нисколечко не улучшит твою судьбу.

— Было бы неплохо вытаскивать у кого-нибудь из носа козявки, но улучшит ли это судьбу?

— Надо что-то менять, иначе точно так же угаснет и факел Дачжи… Что толку, что ты из деревни попал в город и у тебя есть сын? Кроме того, что ты стал инвалидом, ничего в твоей жизни не изменилось… А все из-за того, что ты недостаточно усерден.

Ван Чанчи, вытянув перед собой руки, спросил:

— Да ты посмотри, на что стали похожи мои пальцы? Разве это не говорит об усердии?

Родители посмотрели на его руки: пальцы Ван Чанчи и правда стали кривыми, черными, опухшими, сплошь покрытыми ссадинами. Они напоминали поссорившихся братьев, которые уже никак не могли соединиться. В глазах Лю Шуанцзюй заблестели слезы, а Ван Хуай, никак не отреагировав, продолжал:

— Ты не долбил стену, чтобы пользоваться светом соседа, не занимался по ночам при свете луны, не привязывал себя к балке и не колол себя шилом[25]…

— Зато пока учился, я дважды падал в обморок от голода.

— Пока не заучишься до смерти, это не будет называться усердием. Мог бы ты снова сдать экзамены, чтобы все-таки поступить в университет? Только поступив в университет и став чиновником, ты бы смог родиться заново. Иначе так и останешься на всю жизнь в чернорабочих.

— Я теперь, кроме состава кирпичей да цементного раствора, ничего не знаю, я и ручку-то в пальцах не удержу.

— А как же в свое время это сделали тысячи молодых рабочих? Ведь у тебя и руки, и ноги, и нос, и рот — все на месте, так почему тебе не достичь того, что достигли другие?

— Да потому, что это отсутствует в моих генах, — упорствовал Ван Чанчи.

— Тогда всю жизнь будешь давиться этой пылью.

— Раз у меня судьба давиться пылью, к чему метить в чиновники?

— Ты неправ. Тебе сколько лет? У тебя еще есть время.

— С чего ты взял, что мне под силу то, с чем не справился ты?

Ван Хуай злился на упрямство сына, но одновременно и страдал, что тот убивается на работе, и сердился, что тот ничего не хочет менять. Ван Чанчи напоминал ему комок глины, который не хотел прилипать к стене, или дикого кота, который не желал покидать горящий лес. Кровь прилила к голове Ван Хуая, и он почувствовал жар в запекшейся ране. Его полотенце тотчас увлажнилось, а ладони стали холодными как лед. От разочарования у него потекла кровь.

45

Вернувшись с рынка, Сяовэнь обнаружила, что в квартире никого нет. Пока она была дома, Ван Хуай и Лю Шуанцзюй играли у кровати с Дачжи, но сейчас все вдруг куда-то исчезли. Тяжесть сковала грудь Сяовэнь, ее лоб покрылся испариной. Подсознательно ее взгляд метнулся в угол комнаты: сумка, с которой приехала из деревни Лю Шуанцзюй, пропала. На столе она обнаружила придавленный ключами конверт. Она тотчас поняла, что ничего хорошего это не сулило. Сяовэнь распечатала конверт, вытащила письмо, но не в силах разобрать, что в нем написано, отправилась на стройплощадку к Ван Чанчи.

Ван Чанчи, прочитав письмо, сказал, что родители забрали Дачжи в деревню.

— Как они могли забрать моего сына? — возмутилась Сяовэнь.

— Этим самым они хотели сказать, что наша с тобой семья напоминает красильный чан: я не думаю о перспективе, а ты готова опускаться на самое дно. Попав в него, даже самый чистый ребенок станет черным. Если мы хотим, чтобы Дачжи, «выходя из илистой воды, оставался чистым и плыл в прозрачных водах, не поддаваясь соблазнам, чтобы рос прямо и не ветвился, чтобы далеко распространял свой аромат и возвышался над всеми в своей красоте»[26], то единственный способ достичь этого — отдать ребенка на воспитание им.

— Какая чушь, — рассердилась Сяовэнь, — раз они уме ют взращивать таланты, почему ты там, где ты есть?

Ван Чанчи, тыча в письмо, ответил:

— Отец говорит, что у него, по крайней мере, есть опыт неудач.