Переписка

Подумай только, Верочка, что в эту минуту через окно мне видно море, Максин профиль, грязный ручей и пр<очее>, что непрерывно слышу шум прибоя, что я… да всего прекрасного здесь не перечислишь!

— Я буду жить в бывшей Максиной комнате, завтра оттуда уезжают жильцы, а пока нахожусь под Максиной башней.

Началась ли твоя работа? Хорошо ли тебе? Есть ли нужный для работы подъем?

Мне кажется все-таки, что ты могла бы со мной приехать.

Целую твою лапу и желаю всего прекрасного

Твой Сережа

Привет нежный Мише и Соколу.

Пришли мне пожалуйста и непременно Нютин адрес.

Наде[262] тоже привет.

2 августа 1915

Коктебель

Спасибо тебе, Верочка, за телеграмму, которую получил сегодня — на второй день по приезде.

Коктебель прекрасен! Он мне дал все, что я от него хотел. Только здесь я почувствовал со всею силою, что именно он мне был необходим. Здесь совсем пусто. Асю застал за несколько часов до отъезда.

Пра осталась одна, усталая от всех летних неприятностей, слабая, ласковая и трогательная.

Людвиг[263] очутился здесь и его невероятная фигура, покрытая от дождя полосатым плэдом, то и дело показывается на берегу с Лизой (сестрой Софьи Як<овлевны>). Завтра по обыкновению он куда-то уходит, куда выяснить не удалось.

Сейчас на море буря, все небо в косматых тучах, а море на горизонте синее, синее, а у берегов грязно-желтое. Вчера вечером оно светилось и мы с Людвигом, чтобы вызвать свечение, бросали в него камни.

Ночи здесь от туч совсем темные и страшные.

Подумай только, Верочка, что в эту минуту через окно мне видно море, Максин профиль, грязный ручей и пр<очее>, что непрерывно слышу шум прибоя, что я… да всего прекрасного здесь не перечислишь!

— Я буду жить в бывшей Максиной комнате, завтра оттуда уезжают жильцы, а пока нахожусь под Максиной башней.

Началась ли твоя работа? Хорошо ли тебе? Есть ли нужный для работы подъем?

Мне кажется все-таки, что ты могла бы со мной приехать.

Целую твою лапу и желаю всего прекрасного

Твой Сережа

Привет нежный Мише и Соколу.

Пришли мне пожалуйста и непременно Нютин адрес.

Наде[264] тоже привет.

13 мая 1916 г

<Москва>

Дорогая Верочка, вчера мне было объявлено окончательно, что я годен к военной службе.[265]

По правде сказать для меня это было сюрпризом, т. к. я был уверен, что месяца на три мне отсрочку дадут.

Мне посчастливилось — из тридцати человек, бывших со мной на испытании, — двадцать семь — получили отсрочки. Я начинаю с чрезвычайным почтением относиться к своему чудовищному здоровью. Две недели врачи военного госпиталя всячески испытывали меня и не смогли найти ни одного изъяна.

Мало на Руси осталось таких дубов à la Собакевич.

Сейчас не могу принять ни одного решения. Все туманно и неопределенно. Особенно боюсь я этой проклятой подписки. Может быть самое лучшее все-таки ехать к Миронову.[266]

Завтра я иду к воинскому начальнику. Наш призыв будет очень скоро, недели через полторы — две (это не наверное. Уже два возраста студентов призваны. Остался только мой 93 года).

Если удастся вырваться в Коктебель хоть на неделю — приеду. Если же решу ехать к Миронову — в Коктебель уже не попаду, а поеду прямо в Минск. Не буду лучше говорить, как мне хотелось бы попасть к вам.

Но… будем помнить, что «пути Господа Бога неисповедимы» и что «все к лучшему».

На этих днях произойдет чудесное превращение твоего брата — в «чудо-богатыря». Отныне, на вопрос, кто мои сестры, я обязан отвечать: «мои сестры — сабли востры»,[267] что очень мало похоже на истину, особенно применительно к Лиле.

Завтра напишу еще. Пока целую тебя и всех друзей. Пра особо.

Поручения твои исполнил.

<На полях:>

Неужели не придется мне Асе[268] показывать Коктебеля.

31/V <19>16 г

Мос<ква>

Дорогая Верочка, рву на себе волосы от бешенства — подумай: до сих пор я ни к одной из школ[269] не прикомандирован и сегодня воинский начальник предложил мне зайти справиться дней через пять.

И все виноват проклятый Военный госпиталь.[270] Нас бесящихся студентов набралось человек пятьдесят.

Все это время я мог бы пробыть в Коктебеле! Проклятье!!!

Подожди еще — очень возможно что, приехав к спектаклям Камерного Театра,[271] ты застанешь меня в штатском.

Жара и духота в Москве кошмарные — я старожил таких не запомню. Сплю я раздевшись донага, даже не укрываясь простыней. Пью запоем все напитки, начиная с простой воды и кончая (увы) квасами Калинкина.[272]

Каждый день еду на несколько часов за город. Но эти путешествия не облегчают, а только раздражают. Завтра еду к Асе Цветаевой удить рыбу.[273]

Но самое пакостное то, что я до сих пор не выяснил своих прав. Никто ничего не знает. Это меня страшно злит.