Переписка Бориса Пастернака

Я не более, чем животное,

Кем-то раненное в живот,

или:

Паром в дыру ушла

Пресловутая ересь вздорная,

Именуемая душа, [343]

или:

Горловых – горловых ущелий

Ржавь, живая соль…

Я любовь узнаю по щели,

Нет! – по трели

Всего тела вдоль. [344]

М. Цветаевой, конечно, следовало бы возвратиться в Россию, но – это едва ли возможно.

«Самгина» у меня уже нет. Скоро получу московское издание [345] и пошлю Вам. А Вы мне, пожалуйста, пришлите Ваши «Стихи», объявление о выходе которых напечатано на обложке 10-й книги «Красной нови» [346]

Крепко жму руку.

А. Пешков.

19. Х.27.

Sorrento.

Широкий смысл намерения Пастернака, состоявший в первую очередь в том, чтобы новые работы Цветаевой были доступны русскому читателю [347] , Горький понял узко практически, как просьбу помочь ей вернуться. Это казалось ему невозможным, вероятно, потому, что он знал популярность в эмиграции стихов Цветаевой о белой армии и характер участия ее мужа в гражданской войне. Этим же объясняются поиски непрямого пути посылки денег Цветаевой, желание сохранить эту тему в тайне и нервность по поводу обсуждения ее в переписке. Поняв обоюдоострую «тягостность» и неловкость положения [348] , Пастернак освобождает Горького от нее, взяв посылку денег на себя. Он еще 3 октября 1927 г. просил свою сестру Жозефину, жившую в Мюнхене, срочно выслать деньги Цветаевой и рассчитывал повторить этот способ вскорости.

Пастернак – Горькому

<Москва> 25.Х.27

Дорогой Алексей Максимович!

Горячо благодарю Вас за письмо, [349] – на него надо бы отвечать телеграммой из одних коротких, порывистых глаголов. Вы знаете, что меня им осчастливили, – так и писали. Оттого я и был неуверен насчет вещи, и Ваше недовольство ею представлялось мне легко вероятным, что ради нее я покинул привычную мне область неотвязной субъективности: Вы же прежде всего огромный художник, и, следовательно, неумеренный, неловко учтенный или плохо пережитый отход от нее (как бы частная форма этой субъективности ни была Вам далека) мог Вас оттолкнуть как ложное вообще творческое поползновение. Но, значит, это не так, и радости моей нет конца.

Письмом Вашим горжусь в строгом одиночестве, накрепко заключаю в сердце, буду черпать в нем поддержку, когда нравственно будет приходиться трудно.

Пишу сейчас, потеряв голову от радости, точно пьяный, – не мой почерк, и, наверно, пишу нескладицу: не судите сегодняшних моих слов литературно.

Ради бога, не пишите мне, не тратьте на меня время и не создавайте мне праздника на самых буднях. Когда надо будет, я сам, нарушая эту просьбу, Вас о том попрошу.