Переписка Бориса Пастернака

Отнюдь не в пояснение сказанного, но просто по невольности, с какой это мне припомнилось, расскажу другой случай. По тому, как тут носились с «Митиной любовью», [360] по сознанию того, что может написать Бунин, и по многому другому, я начал читать книгу с понятным волнением, наперед расположенный в ее пользу. Красота изложения, наполовину бесследно прошедшая мимо меня, оставила во мне отзвук пустоты и психологической загадки. И это после всего! После всего, перенесенного хотя бы автором, нет – именно им! Не поймите меня превратно. Не сюжет наперед я навязывал ему или разочаровывался выбором темы. Нет, нет. Героя и его чувство разом я принял с благодарностью как данность, в смутно нетерпеливом предвидении того, чем будет автор в дальнейшем мерить жизнь и как трактовать ее фатальность. Я простил бы ему сколь угодно чуждый комментарий, объяснимый биографически, я ждал, что разверзнутся небеса и устами писателя заговорит онтология средневековья; я ждал, что на меня пахнет хоть чем-нибудь из того, чего недавно нельзя было позволить себе здесь и что огульно, на круг, называют мистикой или идеализмом. Я не требовал от него историзма в смысле глубокой и далеко идущей летописности, но то, что он, историк, «обыкновенные истории» продолжает рассказывать так же, как во времена, когда об их прямом родстве не догадывались, это было неожиданностью полной, решающей и разочаровывающей вчистую.

Не могу больше писать и сейчас брошу. Я не знаю, близки ли будут Вам мои слова о «Самгине», и скорее думаю, что весь круг моих рассуждений Вам чужд и ничего Вам не скажет. Вы как-то ложно воспринимаете меня, но, как я уже сказал, я знаю, что это выправится в свое время. Но у меня к Вам есть просьба. Не отказывайтесь от обещания и пришлите мне «Клима Самгина». Пожелайте мне чего-ниб<удь> хорошего в надписи, пусть это будет даже нравоучение. Это было бы огромной радостью для меня. И горячее спасибо за прочитанное.

Ваш Б. П.

Прочитав, вижу, что изложил ничтожную долю того, что хотел сказать. И вообще не умею писать письма.

Горький сразу же набросал текст дарственной надписи у себя в блокноте (30 ноября 1927 г.) Но книги из Госиздата пришли только через месяц, и Горький надписал книгу, сильно изменив тон сказанного. Ушла неуверенность интонации, появилась четкость формулировок:

...

«Борису Леонидовичу Пастернаку

Пожелать Вам «хорошего»? Простоты, – вот чего от души желаю я Вам, простоты воображения и языка. Вы очень талантливый человек, но Вы мешаете людям понять Вас, мешаете, потому что «мудрствуете» очень. А Вы – музыкант, и музыка, – при ее глубине, – мудрости враждебна. Вот мое понимание. Книгу только сегодня получил из Москвы.

А. Пешков

27. XII.27»

Книга с надписью сохранилась в семейном собрании Пастернака.

Из надписи и последовавших за ней писем видно, что у Горького и Пастернака было разное понимание того, что зовется простотой в искусстве. Пастернак считал, что непредвзятое прямое высказывание всегда проще, чем общепринятая условность, считающаяся понятной в силу привычности выражения, и стремился всегда именно к этой простоте.

Пастернак – Горькому

<Москва> 21.XII.27

Дорогой Алексей Максимович!

Простите, что, не находя другого выхода, воспользуюсь В<ашим> адресом для пересылки письма Асееву. Он до сих пор не сообщил мне своего, а между тем у меня залеживается его телеграмма, на которую надо ответить. В письме к нему я попрошу его сообщить свой адрес и возможностью Вашей передачи больше злоупотреблять не буду. [361]

Я знаю, что написал Вам глупости о второй части «Самгина». Когда Вы были больны, я еще не слышал, что она уже написана. Случиться это могло оттого, что я живу дикарем и никуда не хожу. Но Вам наверное смешно было читать эти на год запоздавшие пожеланья. О существованьи второй части узнал сравнительно недавно, т. е. недели две тому назад. Когда мне стало известно, что второю долей она пойдет в Красной Нови, это сразу определило мое отношение к новой редакции. [362]