Переписка Бориса Пастернака

Так как уже и конверт, покрытый Вашей рукой, приводит в понятное волнение, то письма Ваши читаешь всегда почти превратно, т<о> е<сть> с готовой уже и преувеличенной чувствительностью. Перечтя последнее Ваше письмо (где об обеих Цветаевых и т. д.), [378] я поздно увидал, что в нем совсем нет тех нот, которые до пугающей явственности почудились мне в нем при первом чтении, и понял, что я ответил Вам глупо, с тою именно истерикой, которую Вы так не любите. Я не раскаиваюсь ни в одном из движений, сложивших мое нелепое письмо, – взять под защиту от Вашего гнева всякого, кого бы он косвенно, через меня, ни коснулся, было и остается моим трудным долгом перед Вами, – но в том-то и нелепость, что, м<ожет> б<ыть>, Вы этих движений вызывать не думали, и я неправильно понял Вас. [379]

Последнее время часто в газетах читаешь адреса и приветствия Вам, и во всех них разноречивые даты. [380] Наверное, Вы считаете все это докучливой пошлостью и на всех поздравителей сердиты. Однако, может быть, за далью, от Вашего взгляда ускользнуло, как разительно в Вашем случае все эти юбилейные тексты отличаются от извечно знакомого нам академического трафарета. Я не видал ни одного, где не жила бы, и отдельными местами не находила себя, выраженная, особая, в каждом данном случае, прямая, неповторяющаяся задетость. Так же точно, к примеру, взволновала меня вся первая, историческая часть правительственного манифеста. [381] И тут горячность правды либо рвет риторический наигрыш, либо вдруг в фальшивом ложе периода находит себе свободное, некрасноречивое место.

И так как рокочущая пошлость этой условности в Вашем случае опрокинута даже фраками и крахмальными грудями, то в ту же дверь ломлюсь и я. И вот – без красноречивых фигур. Я за несколько тысяч верст от Вас. Я могу подумать и передумать. Я могу написать слово и зачеркнуть. Так именно мне и хочется поздравить Вас, медленно, медленно, в неестественном раздумье, с неторопливым отбором предвидений и пожеланий. Все они стекаются в одно. Оно уже давно готово. Как только его назвать? – Ну, так вот. Я желаю Вам, чтобы чудо, случившееся с нашей родиной, успело в возможнейшей скорости обернуться своей особой давно заслуженной чудесной гранью лично к Вам. Чтобы огромная, черная работа, взваленная в России на писателя, когда он крупен своим сердцем и своим истинным патриотизмом, была, видимо, для Вас, сделана современным русским мыслителем, историком, публицистом. Чтобы дикая миссия работы за всех была снята с Вас и Вы могли бы дать волю Вашему безошибочному воображению, избавленные от надобности исправлять чужие ошибки. Вот, в намеке, глубочайшее мое пожелание Вам. Но и в ряду близких, желающих Вам радости, здоровья, счастья и долголетия, позвольте мне быть не последним.

Преданный Вам Б. П.

Выйдя летом 1927 г. со скандалом из «Лефа», сотрудником которого он числился, Пастернак не принимал участия в обострившейся к концу 20-х годов литературной полемике различных течений. Широкое празднование 60-летия Горького и его приезд в Москву вселяли надежды на разрешение трудностей. Два приветственных письма, апрельское к юбилею и майское к приезду, были естественным продолжением переписки Пастернака. На расширенном заседании редакции «Красной нови» 9 июня 1928 г. Пастернак выступил с пожеланиями и просьбой, чтобы Горький как уникальная фигура в общественной жизни взял в свои руки и объединил писательские группировки. При этом произошла неловкость. Уставший от долгого заседания Горький сразу после выступления Пастернака ушел, что, по свойственной ему чувствительности, Пастернак принял на свой счет. С объяснения этого эпизода он начал свое письмо.

Пастернак – Горькому

<Москва> 3I.V.30

Дорогой Алексей Максимович!

У меня к Вам огромная просьба. О ней – ниже, вперед несколько слов о другом.