Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Меня огорчает, дорогая моя, что нервы Ваши, как Вы пишете, сильно расстроены; да и в самом значении, которое Вы придали столь пустой Вашей описке, сказывается болезненность. Отчего это? Что Вас теперь особенно расстраивает? Мне больно думать, что, имея все данные быть счастливой и покойной, Вы страдаете. У вас есть величайшее право на счастье, а именно сознание исполненного долга. Вы отдали жизнь Вашу детям и сделали из них хороших людей; Вы сделали и делаете так ;много добра; Ваши средства дают Вам полную свободу; Вы любите всё прекрасное и способны испытывать наслаждения, даваемые искусством. Господи, неужели всего этого мало для благополучия??? - Оказывается, что мало. Значит, есть нечто, мешающее Вам жить без нравственного страдания. И это “нечто” меня до крайности огорчает. Не поможет ли Вам Италия? Если холера перестала быть страшной, не попробуете ли Вы этого средства, иногда очень могущественного?

Еще я хочу Вас просить, дорогой друг, и просить самым энергическим образом, - не давать себе труда писать мне, когда Вы не совсем здоровы. Всякое усилие при расстроенности нервов пагубно, и я страшно терзаюсь при мысли, что Вы иногда из-за меня утомляете и расстраиваете себя.

Дай бог, чтобы Вам было хорошо. Не думаю, чтобы кто-либо более меня жаждал, чтобы Вы чувствовали себя счастливой и довольной.

Беспредельно преданный и благодарный

П. Чайковский.

302. Чайковский - Мекк

Харьков,

27 октября 1885 г.

Милый, дорогой друг мой!

Я думаю, Вы очень удивитесь, прочитавши на заголовке письма, что я попал в Харьков. Это произошло оттого, что я очень устал от людей, прожив в Москве шесть дней, и что перед тем, как очутиться в Каменке среди других, близких, но всё же многих людей, мне хотелось хоть одни сутки провести в одиночестве, в незнакомом городе. К тому же, мне надо было обдумать до Каменки один вопрос, требующий нескольких часов опять-таки в одиночестве. Я, кажется, писал Вам, что мною написан хор для правоведского юбилея. Теперь, когда до юбилея остался всего с небольшим месяц, меня еще просят написать что-нибудь для оркестра. С одной стороны, писать эти вещи чрезвычайно скучно и неприятно, с другой - отказать неловко. И вот сегодня просидел над нотной бумагой несколько времени, [придумывая?] темы для марша, который я решил всё-таки написать и инструментовать в Каменке.

В Москве я присутствовал на первом концерте Муз[ыкального] общ[ества], который не особенно удался. Программа была мало интересная, серенькая, да и исполнение такое же. Наш капельмейстер Эрдмансдерфер был в этот вечер не в духе. Затем от утра до позднего вечера я был среди людей, уставая до безумия и вздыхая о моем деревенском привольном житье. Как я уже, вероятно, писал Вам не раз, меня одолевают разные юные композиторы, желающие советов и указаний. По большей части это бывают заблуждающиеся насчет размера своих способностей юноши. Но на сей раз я напал на молодого человека, одаренного крупным творческим талантом. Это сын известного в коммерческом мире Москвы бывшего соседа Вашего по дому, Катуара. Ему двадцать четыре года, и время еще не ушло. Я уговорил его приняться серьезно за учение, и он, кажется, едет в Берлин.

Навестил Колю и Анну, помещение которых мне очень нравится. Анна уже в Каменке. Видел у них Александра Филаретовича.

Слышал в Москве, в частном театре, оперу P[имского]-Корсакова “Снегурочка” в очень порядочном исполнении. Сегодня пойду в здешнюю оперу.

Застанет ли письмо это Вас в Belair? Во всяком случае, надеюсь, что оно дойдет до Вас.

Будьте здоровы, дорогой друг мой!

Ваш П. Чайковский.

Banque de Commerce prive оказался действительно, как Вы и писали, Купеческим банком. Я получил деньги без малейшего затруднения. Благодарю Вас, дорогая!!!

303. Чайковский - Мекк

Каменка,

5 ноября 1885 г.

Милый, дорогой друг мой!

Вот уже несколько дней, что я здесь. Всех своих нашел здоровыми и веселыми. Чрезвычайно приятно было увидеть вполне почти оправившуюся от болезни старушку Александру Ивановну Давыдову, еще недавно внушавшую опасения за себя. Бог знает, придется ли еще раз увидеть эту превосходнейшую и глубоко мной уважаемую женщину. Ей идет уже восемьдесят пятый год, и хотя, как я сказал выше, она оправилась, но всё-таки силы ее с каждым годом слабеют, и едва ли она уже долго проживет.