Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Дорогой мой, несравненный друг! Я давно не писала Вам, но это потому, что, во-первых, я знала, что Вы в Каменке, а во-вторых, мне так много приходится писать, что я совсем изнемогаю. Благодарю Вас от всей души, дорогой мой, что Вы не считаетесь со мною письмами; Ваше письмо из Каменки я также имела удовольствие получить. В предпоследнем Вашем письме, милый друг мой, Вы выразили по поводу моих нервов предположение, что у меня есть нечто, что действует на мои нервы, и Вы, по свойственной Вам чуткости и впечатлительности, совершенно угадали: у меня кроме массы разных неприятностей, которые бывают у всех, у кого много детей и много дел, есть два хронических душевных страдания, которые действительно терзают меня невыносимо и, конечно, действуют на нервы разрушительно. Оба они не истекают из моей личной жизни или чувств, но, что еще тяжелее, из жизни близких мне людей. Со всяким своим личным горем я сумела бы справиться, но тут я ничего не могу поделать и только волнуюсь и мучусь. Об одном из этих положений я не могу говорить, потому что это есть чужая тайна, о которой знаю только я одна, и я не считаю себя в праве выдавать ее. О другом же моем горе я буду говорить Вам, милый друг мой, потому что есть поговорка, что разделенное горе есть половина горя, а с кем же я и могу лучше разделить горе, как не с Вами, мой благородный друг. Это горе, это страдание у меня - есть несчастная доля моего бедного сына Володи. у которого столько врагов, что я в ужас прихожу от мысли о том времени, когда меня не станет на этом свете; кто защитит его, кто скажет за него хоть одно доброе слово? Вы, дорогой мой, с Вашим сердцем поймете, каково это страдание, когда мать страдает за своего ребенка, и такого доброго, с такою благородною душою, как этот. Он сам никого не трогает, ни про кого никогда слова дурного не скажет, не любит даже слышать, когда другие злословят. Я скажу буквально верно, математически точно, что нет на свете ни одного человека, которому бы он сделал зло. Простонародье, которое гораздо справедливее и честнее развитого сословия, говорит про него, что этот барин и мухи не обидит; а сколько есть людей, которым он делает абсолютное добро, и, между тем, его преследуют и клеветою, и интригами, и колкостями, и всяческою злобою так, что его, бедного, доводят иногда до слез тогда, когда эти преследования идут из лагеря близких людей. Он, например, для Коли сделал много добра, потому что устроил его положение в Правлении великолепным образом, так, как мы и не ожидали, и за это ему платят такою неблагодарностью, таким преследованием и злобою, что у меня сердце кровью обливается. И понятно, что один такой преследователь из близких людей делает зла больше, чем сто человек посторонних. Анна вообще не взлюбила всё семейство Мекк, она постоянно ведет какое-то соперничество между фамилиею Мекк и Давыдовых, и это совершенно неуместно, потому что мы, Мекк, ни с кем ничем не считаемся, никому себя не навязываем, ни у кого ничего не отнимаем, и если имя Мекк очень известно, то это по воле обстоятельств, а не по нашему старанию, и совершенно излишне с ее стороны раздражаться и доказывать нам всем, что ее отец очень известен и почитаем до такой степени, что “ведь в Киевской губернии посидеть за одним столом с Давыдовым есть уже величайшая честь” (точные слова Анны). Всё это очень хорошо, и мы этого не оспариваем, а если и знаем что-нибудь другое, то молчим, и ненавидеть ей нас не за что. Но, конечно, ко всем этим мелким уколам я равнодушна, мне жаль только, что она себя так смешно держит; но ее озлобление против Володи и их образ действий против него меня глубоко возмущают и ужасно огорчают, потому что тут уже заставляют действовать Колю, а ведь он был такой благородный, такой добрый и так любил свое семейство, и теперь это всё разрушено. И вот это-то горе за моего бедного, доброго Володю, и это беспокойство за него не дает мне умереть спокойно. Я очень хорошо знаю, что бедный мой Володя - кутила и что он свою жизнь ведет очень неаккуратно, но ведь это, кроме его, никому зла не делает. Если Вам будут говорить, дорогой мой, что я нахожусь под влиянием Володи и что Володя меня обирает, то это всё есть самая возмутительная ложь, потому что под влиянием никогда и ничьим я в своей жизни не находилась и никогда не буду находиться, потому что это несвойственно моей натуре. Володя не обирает меня, потому что никогда и ничего не просит у меня, а когда я сама прихожу к нему на помощь в трудные минуты, то это потому, что я сама постоянно разузнаю стороною о его положении и знаю, когда ему уж очень трудно, и я помогаю ему тем, что я всё равно сама бы прожила. Он так добр и мягок, что его каждый человек может обобрать (что и делают постоянно), но уж он никого не оберет. Но, боже мой, об этом целые дни можно говорить, в особенности, у кого так наболело сердце, как у меня. Колю подзадоривают постоянно тем, что я его не люблю, что я люблю только Володю. Как это гадко, как неблагородно! А другие находят, что у меня Коля - любимчик; я же скажу, что я Колю ужасно люблю, он мне мил и дорог безгранично, мне жаль ужасно, что его оторвали от его родной семьи, мне больно, что его заставляют делать неблагородные поступки, пользуясь тем, что он любит свою жену безгранично и что у него слабый характер. Но как я ни безмерно люблю своих детей, любимчиков у меня все-таки нет, и если я порицаю одного из своих детей за другого, то это только по чувству справедливости, которое у меня развито до бесконечности. Но в то же время, когда у меня сердце обливается кровью за бедного Володю, я плачу горячо и о бедном Коле, которого так (изуродовали. А кажется, нетрудно было бы понять Анне такую простую, так сказать, практическую истину, что если она хочет, чтобы Коля уважал е е родных, то она должна уважать его родных. Она считает себя такою гениальною, а таких простых вещей не понимает.