Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1

Чистая девочка, Олюша, светлая моя, голубка, я весь в твоем страдании, я проклинаю себя за окаянство свое, за отупение свое, за уступку искушавшим меня мыслям-страстям, за эту тьму во мне, — она подымается с низин во мне, греховном, и вдруг меркнут в ней духовные очи мои, и другие, уже грешные, рожденные страстями и соблазном, глядят — и видят _с_в_о_е, им в мерку. Душу свою томлю, терзаюсь, ломаю голову… — ну, чем могу тебя уверить, что — поверь же мне! — я всегда преклонялся перед твоей необычайностью, перед твоей детской чистотой, перед _н_е_б_е_с_н_ы_м_ в тебе, нежно лаская в сердце! Всегда, всегда, и ныне, и присно, и во веки веков, пока буду сознавать себя собой, буду преклоняться, молиться на тебя буду, моя святая девочка-женщина, Оля моя желанная, неземная! Ты далеко жила от меня все годы, но ты _б_ы_л_а_ на земле, — и ты, ты, твоя чистота, твои мечты, твои искания… может быть, таинственные волны твоего _с_в_е_т_а, твоей силы духовной, встречались с моим исканьем… — не с моей чистотой, я слишком грешен! — и я почерпал в этих искрах-волнах твоего света — _м_о_й_ _с_в_е_т, я получал внушения — о, это все неразгаданная тайна, — эти _д_у_х_о_в_н_ы_е_ влияния _и_з_в_н_е! — и я находил как-то, _ч_т_о_ я хочу и должен представить в своем писании, я находил «радостный призыв», то, что зовется вдохновеньем. Ведь ты же, вот _т_а_к_а_я… — редчайшее явленье в людях! Я, иногда, думая о другом совсем, совсем, порой, противоположном, вдруг… каким-то странным душевным поворотом, схватывал мысль, и эта нежданно блеснувшая мне — откуда? — _м_ы_с_л_ь_ — чья мысль, чье чувство, чье внушение?.. — никто не скажет, — эта мысль начинала томить, звать меня, требовала своего воплощения в слово-образ! Я хочу верить, что всегда жил тобой, _о_т_ тебя, от твоего исключительного восприятия _с_в_е_т_а_ в земном, _с_в_е_т_а_ с Неба, — жил небесным, преизбыточествующим в твоем тонко-духовном существе, в твоей Богоищущей сущности! Оля, моя, светильник мой неугасимый, не меркни для меня, не лишай меня _с_е_б_я, не отходи от меня, твори свое во мне, — я весь к тебе влекусь, я весь _в_е_р_ю_ и буду верить в тебя — чистую, мучающуюся земною тьмой. Ах, милое дитя, в _с_в_е_т_е_ рожденное, от света — _С_в_е_т_а_ исходящая, я никогда не утрачивал веры в твою нетленность духовную, в твою необычайность, — я всегда говорил тебе — Олёк мой, без тебя не могу, не стану жить, — все огни для меня погаснут без тебя, не хочу жить, если твоей волей тебя утрачу. Ты вся из той духовной сферы, откуда «необычайное» в людях на земле, в редчайших людях. Не величай меня несвойственными мне наименованиями: я никакой ни Учитель, ни пророк, ни[125] «источник жизни». Мне стыдно слышать это, я в духовном отношении — о, с тобой ли мне ровняться, Ольга! несравненная!! — _н_и_ч_т_о, не заставляй совесть мою жаться от непосильного, чего я недостоин. Ты из той духовной атмосферы, полу-земной, полунебесной, — вот они, настоящие-то твои — «полу»… «дэми»! — откуда греховность наша черпает силу утешения, упования, восторга, черпает, — и потому еще не забыла, что носит образ-подобие «сотворившего вся». Из этой сущности духовной, из этого «рая» на земле творится и обновляется вечно — жизнь, ее духовный стержень, ее ткань-пелена, связующая ее с небесным, — мир идей, вдохновенности, богопознания, высокого искусства, — _Б_о_г_о — Богу — _с_л_у_ж_е_н_и_я. Ты — говорил я, — _о_т_ _Х_р_а_м_а, прекрасная его _л_е_в_и_т_к_а, ангелика, светильник ангельский. Олюша, Ольгуля моя… о, как ты дорога мне, как я _ж_и_в_у_ тобой, как верую тобой, как гляжу тобой! Ты не веришь мне? Моему светлому, что живет во мне, что замирает часто, но умереть не может, _э_т_о_м_у_ во мне верь: я чистейшую тебя люблю, в тебя, чистую, верю, — или мне не быть. Прости мне мои порывы, мою _г_р_я_з_ь_ невольную… прости прорывы страстности во мне… что я с собой поделаю, — она меня порой пронзает огненно, томит, требует отдачи в ее власть… и я чувственной мыслью тебя вижу, влеку к себе этой силой, и темной, и влекущей. Не скорби, не говори мне — «клеймо», «смертный приговор»… от моего — какого? — «обвинительного акта»! Я все страстное-пристрастное, набравшееся силы от гадкой ревности за тебя, порвал, как лживость во мне, искривленность душевную, порождение дьявольское… — в чем, в чем, я, гад, осмелюсь обвинять тебя, чистейшую?! Господи, помилуй меня, и ты, Олечка милая, Олюнка, меня помилуй. Целую твои ручки, ангел, твои глаза небесные… и как люблю, как в трепете люблю, как хочу жить тобой, с тобою, пить свет твой, побеждать им, стать лучшим, хоть чуть достойным тебя. Как я люблю тебя, Олюночку мою, грёзу мою, выдумщицу мою, так люблю! Вижу чистые — и горькие какие! — слезы твои в словах письма, мученье твое чувствую и томлюсь им, не могу выразить, как горит сердце, и жалостью, и лаской к тебе, и укором себе, и совестью, тобою пробужденной. Оля, прикрой мои глаза, жаждущие тебя увидеть, шепни мне — «Ваня мой, я тебе все простила, я тебя пожалела, я не плачу, смотри, Ваня… я верю искренности твоей, любви твоей». Верни себя, успокоенную, знающую, как я люблю тебя, чту тебя, как никого еще не любил, не чтил. Олю мою, покойную, я любил и чтил, да… она была достойная, _в_ы_ш_е_ меня душой, лучше, чище, устойчивей… Ты послана мне — лучшая ее замена (непостижимая!), и я припадаю к тебе, молю тебя: _в_с_е_ мне замени, не оскорбись мной, уверуй в меня, стремящегося быть тебя достойным… Наш «рай» не закрылся, мы не ушли из него, мы верим, что будем вместе. Ничто не шатнулось, — ты знаешь это сама, — не от мелкой же и злой ревности ему шатнуться! — Оля, ты лучезарна, прекрасна, детски-чистая. Верю, _з_н_а_ю: ты всегда искала чистой и вдохновенной, от небесного, любви, и не изменишься никогда. Моею волей ты никогда не утратишься для меня. Своею… но тогда я померкну, буду кончен. (Но помни: не свяжу тебя, твоей свободы!) Я так был обрадован, тобой обласкан, когда увидел на Новогоднем письме твое имя, _м_о_е_й_ увидел тебя! Будто приласкала, отогрела меня, оцеловала нежно, до слез моих, до восторга. Я поцеловал, да, да… эти твои два «имени» — твои-мои! Ах, нежная, светляночка моя… как же ты можешь обласкать! — кружится у меня в глазах от мысли о тебе, от твоего образа во мне, от жизни твоей во мне. Я ношу тебя в сердце, грею сердцем, в крови моей ты течешь, в биениях сердца слышишься… — и все во мне живет тобою, надеждой светлой: вместе, нераздельно, чисто, свято, крепко, светло, вечно, неизменно. Ольга моя, ласточка-тревожка, трепетная, волнующая, влекущая, живой, святой огонь мой! Люблю тебя, верую в тебя, святая прелесть, Небо мое родное в глазах твоих, и золотое солнце в нем — твоя любовь. Никакого «обвинительного акта» не было и нет, я не стал писать, противно мне было себя видеть во зле нечистом, — я же был все тобою полон, а ты — свет чистый. И этот твой свет все темное очистил, и я светел. Ольга моя, дитя мое чистое, как сейчас — 4 ч. дня 25.I — сердце взволнованно-радостно взмывает во мне, тебя качает, нежно баюкает, плещешься будто ты в нем, играешь… о, какое ты чудное дитя! Никто, никто, никогда, в целом свете, не сделает так, как ты, вся — Вера, вся чистота, вся нежность, _в_с_е_ благословляешь, все для тебя — от Господа! Погибавший цветик полить св. водой! Какая же вера, любовь, чистота, детскость в этом! И… перекрестила, как своего ребенка, — мою-твою _л_ю_б_о_в_ь! В этом цветке для тебя знаменье чудесное, чистая любовь твоя-моя! _К_а_к_ я понимаю тебя, как я вижу тебя, — единственная! — как я больно, светло тебя люблю, тебе поклоняюсь, прекрасная Ольга! Как счастлив, — под вечер жизни моей — встретилась ты на пути безвестном, бесцельном почти… для меня! Мне уже _н_и_ч_е_г_о_ не оставалось, душа отмирала, и с ней замирала жизнь-воображение… и как больно томило одиночество, осознание бесцельности в дальнейшем. Но твоя Душа бессмертная _и_с_к_а_л_а… искала — свет дать кому-то, от своего богатства… и нашла путника на перепутьях жизни… путника, всегда искавшего кого-то… поделиться _с_в_е_т_о_м, — от своего богатства, гибнущего втуне. И встретились, и… так легко узнали, кто они, блуждающие души _с_в_е_т_а, и… полюбили друг дружку, чисто так, чудесно, нежно… слили вместе _с_в_е_т_ свой, немеркнущий, так обогатились _с_в_е_т_о_м_ друг от дружки… так духовно-слитно стали _б_ы_т_ь! Ольга, чудесная! Верни же покой себе, надежду, веру в Ваню твоего, в твоего песнопевца, тебя поющего, одну тебя, и Бога, — Он в тебе, и жизнь, и божий мир… — все, все в тебе, — твое огромное богатство, _в_е_ч_н_о_е! Ольга, ты мне позволишь эту «св. воду», цветок любви, и «перекрестила»… — взять в «Пути Небесные»? позволишь? Т_а_к_ никто бы не придумал, никто не делал… только одна Дари могла бы… Ты, моя Дари отныне… и навсегда! Ольга, люди будут плакать светло от этого движения твоей Души! Оля, если бы я тебя не встретил! если бы ты не услыхала крика моего..! Ты меня воскресила, Оля, Ольгуна, моя чудеска, милая моя Олёль! Я плачу… так мне светло от тебя… так я _ж_и_в_у_ тобой, — о, никогда еще не видел я, не слышал ласки и нежности, какими ты ко мне прильнула… ни-когда! Ты только можешь так, так ты богата сердцем, как никто на свете! От чистоты, от света Божьего, от всеобъемлющего сердца! Единственная, золотинка с Божьей Ризы, слетевшая на землю… Ольга! Я тебя предви-дел… как я счастлив, что было мне даровано предвидеть, воображением искать… т а к у ю! И — найти: Ты же _с_е_б_я_ в Дари узнала, я это _з_н_а_ю… ты мне не говорила… скромная моя, ты — помнишь? — «себя не сознавала», что в тебе творилось от «Путей»… ты помнишь? Вот когда мы _в_с_т_р_е_т_и_л_и_с_ь_ с тобой! Вызванная мною к жизни, небывшая никогда Дари… мое _д_и_т_я… и — ты… — дитя, другое… — встретились, _у_з_н_а_л_и… — и не разойдемся, ни-когда..? да, Оля? Я буду петь тебя… какое счастье! — Оля, ты не так толкуешь мои слова «надо сильно преломить тебя моим искусством». Это вот что: слишком ты _с_л_о_ж_н_а… я еще не смею себе усвоить всю твою огромность… упростить тебя для жизни… Дари гораздо проще… будет полнИться от тебя, от твоего богатства… Это и мне неясно в целом… но я найду… возьму пределы, уравновешу как-то… Ольга, не смущайся т_е_м, «на горах», что испытала… — это так совместимо с полной чистотой! Это же «право» тела, — перед ним бессильны и святые… в этом и состоит то бремя, что человеку в удел назначено. Тут — тайна, тут — «цепь» (об этой проклятой «цепи» есть у меня российский рассказ — «В усадьбе», ты его не знаешь), та «цепь» тяжелая, которая влачится нами, всеми… на земле… — прах прикован к праху, — до времени, — его не знаем. В монастырях инокини о каменные плиты бьются, — _з_н_а_ю. Дари смотрела вожделенно на лядвии архангела! и — искушалась¹⁹⁸. А в «Чаше» — помнишь? Молодые инокини взирали — _к_а_к? почему? — на лик прекрасный юноши¹⁹⁹ в броне, копьем повергнувшего Змия! Я _э_т_о_ дал, чуть прикровенно, в меру. В новом издании я выброшу одну «соринку», упавшую на «Чашу». Резало всегда меня, когда подумаешь… — на ярмарке… два словечка только… — ты поймешь, какие: это болтовня гулящих²⁰⁰… — не идет к столь целомудренному в моей поэме. Другое дело, если бы в тонах «Четьи-Минеи», а… тут — тут режет мое внутреннее ухо.