Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1

Как чудесна! как необычайна ты! Новый штрих: «в бобрике и плюше ноги вязнут, как все там…» Вот ты _к_а_к_ можешь, _в_с_е_ — одним штрихом. Знаешь, за эти дни мучений ты необычайно _п_о_д_н_я_л_а_с_ь, _н_о_в_а_я, еще… любуюсь, восхищаюсь… очарован… целую ноги, ножки милые твои, Олёль… схожу с ума, уже безумный. Ты — _Д_у_ш_а, вот кто ты. Истинное подобие и образ Божий. Дар Божий. Сам Дьявол очаруется тобой, — ты помнишь «Демон», Пушкина. Недаром мой Вагаев говорил Дари в метели… Перед чистотой, перед _с_в_я_т_ы_м_ и Демон «дар невольный умиленья» признает. Как же «сим малым»-то не поступиться своим, им свойственным! Припиши себе. Я кончил.

Жив тобою. Страдаю, восхищаюсь, трепещу, молюсь, ликую, плачу. Да, ты — героиня необычайного романа. Огромного. Огромная. Слепящая. Тебя создать — труд непосильный, мне. Дари — _ч_е_р_е_з_ тебя — могу, и буду. Ты можешь сама творить. Пиши. Ты права: недомолвки искажали _п_р_а_в_д_у. Раздражали. Самый прекрасный образ — чуть зеркало кривит — урод! То же в искусстве, в жизни, в «мыслях изреченных» — чуть-чуть уклон — и ложь. Так не вини же, пойми же Ваню твоего… да, твоего? все еще — твоего, да, Ольга? Все о тебе, все о тебе… и дни, и ночи, просыпаюсь, вижу, зову так тихо, нежно, так ласково… Олёль, Олюша… бедная моя Олюша… моя чудеска… умная… ка-ка-я! Господи, Твой Дар. Знай, Оля: _т_ы_ — _т_а_к_а_я_ — _о_д_н_а. Цветочек, умирающий цветочек… святой водой..! перекрестила… — Господи, благодарю Тебя! Ты дал мне увидеть _ч_и_с_т_о_т_у… ребенка-женщину… дитя… о, какая красота Твоя! Помнишь, Оля? «Господи, Твою красоту видел!»²⁰² И я. Тебя.

О. А. скончалась от грудной жабы. Нажила горем, нежеланием лечиться, непосильной работой: убивала себя, томилась по мальчику, не могла жить. Как я умолял, требовал… — «успокойся, милый… пиши… ничего важного». Серов в 33 г. определил расширение аорты. Другие врали. Месяца за 2 до смерти Оля сказала мне: «я скоро умру». Собирались ехать в турне по лимитрофам. Я умолял показаться профессорам в Берлине. Повез к доктору: можно ли нам поехать. Неуч заявил: «сердце молодой женщины». Два приступа сряду, в понедельник 22.VI — я едва успел прибежать из аптеки:…после 3-х впрыскиваний понтапона! — мерзавец доктор — _н_е_ Серов! — она _у_с_н_у_л_а. Я тебе писал об этом. ЕЕ сняли. Мне страшно смотреть — спит, живая, прекрасная. Увидишь. Я тебе все писал, как она лежала в гробу, в лилиях… я читал ночью, чередуясь с чтицей, первую ночь лежал на постели, рядом с ее постелью… о, тяжело… проклятая моя работа! она меня уводила из живой жизни, а Оля гасла… не хватало сил упрашивать: брось работать, все передай прислуге! — «Тогда я не уйду от _с_е_б_я!» Плакал — и уходил в _с_в_о_е. Тяжело. Себя виню, но она — вся забота и любовь — _в_е_л_а_ свое. И — должно быть наследственный атеросклероз, хотя давление было 15.

Ушла так _н_е_з_а_м_е_т_н_о… _т_и_х_о. Усыпил насмерть д-р Чекунов, подлец! Приступ мог бы пройти. За 1/4 ч. до конца Оля говорила матери Ива: «Ваничку, покормите, бедный измучился».

Должно быть ты не получила какие-то письма: я писал подробно о кончине Оли. Но мне тяжело писать об этом, больно.

[На полях: ] Прошу: завяли ландыши мои? забыла их? за что?! А я так старался… больно мне. В следующем письме расскажу «историю одного пера». Странная история.

Ах, тебе прочел бы!!! На днях я был на обеде у Серовых, и _к_а_к_ же читал «Каменного гостя»! Все трепетали, и — я! Да, мысленно _Т_е_б_е — _ч_и_т_а_л, да. Ты, ты во мне — всегда!

И откуда голос взялся? Гремел! и какую глубину почувствовал — новую! — в Пушкине! Это не то, что в Берлине я. Почему? Берлин мертвый. Вот, почему. Ольга, я знаю, каким бы артистом был! И все знают. Хвалюсь?

Фото домашние оставь у себя. Если бы ты подошла _т_о_г_д_а! Я знаю: я остался бы _т_а_м. Знаю.

Зачем извиняешься за какие-то пятна на письме? Хоть на дерюге пиши — _т_в_о_е_ — все дорого, все целую. Твой Ваня

96

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

30. I.42

Милый Ваня мой!

Кажется, наконец идет снова почта. Спешу послать, чтобы ты не волновался. Но как же мне тягостно на душе! Пойми, что мне твое «прощенье», твое — «из милосердия любви» не дадут покоя. Я вся изранена. Я твое из открытки 31.XII: «жду окончания повести жизни» — даже не поняла, — я думала, ты злишься, т. к. почтовое промедление принял за мое «ломание», нежелание писать дальше.

Ну, довольно. Безрадостно и тоскливо. Я многое должна решить. Многое будто бы и напрашивается ответом, но я пока что жду. Я еще хочу все, все твое узнать. Всю горечь выпить. Никогда не изорву открытку 31.XII. В ней же целая твоя сторона открывается! Я все должна знать!

И еще должна знать: почему у нас нет благостности, того покоя, который дает чудесный мир душе? Отчего? Я, я всему несу лишь огорченье!

Я должна это все проверить.

Не хочу дальше писать — боюсь «отравить» и тебя своим отрицанием. Я подожду твоих писем. Я посмотрю _к_а_к_о_й_ ты ко мне теперь.