Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1

Дорогая моя Оля, родная, болезная ты моя, светик мой чистый! Каждое твое письмо — страдание твое и мое, и что ты накручиваешь в сердце у себя, в бедной, умной твоей головке! Поверь, страшно мне от твоих отчаянных писем! Чем мне тебя заверить, что ты для меня — _в_с_е, _в_с_е? Что ты — вся _т_а_ _ж_е, желанная, чистая, светлая, недосягаемая ни для пылинки малой! Что ты навыдумала?! Когда, когда мог я назвать тебя «полуобразованной»? А ты из этой навязавшейся тебе на сердце выдумки — не могло быть того! такое насоздавала себе! Веришь ты мне, наконец, что ты — _в_с_е_ знаешь, _в_с_е_ можешь, _в_с_е_ смеешь, _в_с_е_ одолеешь?! Веришь ты мне, что у меня даже тени мысли-чувства, что тебя коснулось что-то, недостойное, твою чистоту и святость затронувшее как-то, — не было и не могло быть, что ты для меня — чистая моя Оля, девочка моя небесная-земная, моя малютка нежная, мой светик чистый, что я мучаюсь, измучен болью твоей, что я проклинаю и свою ревность О тебе, — не из-за тебя! — проклинаю, что читал твою повесть, меня так взволновавшую?! Ты же сама сознаешь, что, «мало сказав о себе», ты меня оглушила вереницей «встреч», как бы сознательно испытывая крепость моего чувства, как бы сознательно создавая сгущенность направленных на тебя «посягновений»! Для чего все это, и для чего брать на себя роль «адвоката дьявола», защищать благородство искателей? Мне противно думать теперь обо всем, и я, _и_м_е_я_ тобой же мне данный матерьял, не хочу им пользоваться, чтобы мгновенно опрокинуть все твои заступничества и доказательства «благородства» домогавшихся тебя. Я все отбрасываю, мне надоело и противно поминать многие имена, недостойные даже твоего презрения! Ты мне прости: я тебе отвечал на эти «защиты», я м. б. и еще что-нибудь острое сказал тебе, в текущих письмах, — но знай же: твой Ваня, каким был, тем и остался, моя любовь и все, что нельзя словом выразить, — не только не дрогнули, но — верь же! — ты мне еще дороже стала, я так мученье твое принял сердцем, и такой нежностью к тебе наполнено мое сердце, все, что есть живого во мне, что плачу я, о тебе плачу, о твоих муках плачу, Оля… Неужели ты настолько мнительна, или — горда? — что даже такому моему крику, такой боли моей за тебя, о тебе, — не поверишь? Тогда, скажи, чем, чем могу заверить тебя, — или же ты совсем потеряла в меня веру?! Никакого прощения я не могу дать тебе, потому что ни в чем ты не виновата передо мной, ни в чем! _Т_е_б_е, _т_а_к_о_й, страдавшей, боровшейся своим _с_в_е_т_о_м_ с темным и в тебе, — как и во всех нас, людях, — с темным и грязным в тех, которые хотели посягать на _с_в_е_т_ твой, и победившей и себя, и все, — _т_е_б_е_ прощать?! Или я потерял рассудок, или ты больна неисцелимой мнительностью… — я не могу понять. Зачем ты ломишься в открытую дверь? чтобы себя и меня мучить? Мало ты мучилась? мало я испил за эти смутные недели? Черт отнял у нас святые дни Рождества, наиздевался над нами обоими, лишил покоя, ласки, нежности, в то время, когда я всеми силами хотел приласкать, обогреть твою одинокую, твою исключительную, твою нетленную Душу, Оля моя, чудесная моя! Я твой, всегда твой, ни на один миг не отходил от тебя, всеми думами, снами, всеми минутами дня с тобой был, весь в тебе, как я к тебе взывал, как нежно шептал — Оля, моя родная, моя бедненькая, моя ласточка, ты моя? все еще моя? я — твой? все еще твой, Олёк? Ну, что мне с тобой делать? Не веришь мне? Нет, ты _н_е_ хочешь верить… тебе какое-то больное наслаждение дают твои разъедающие твое сердце мысли! Чего ты от меня хочешь, ну, скажи! Каких тебе заверений, каких клятв? Ну, сердце вырвать и показать? Но тогда я — мертв буду, без сердца! Этого хочешь? Тогда затихнешь, тогда удовлетворишься? Какую груду обвинений нагромоздила ты на мою неповинную голову, на мою душу, на мое истомленное сердце! Зачем? Кому это нужно? Дьяволу это нужно, только, Злу нужно, — не нам, ни тебе, ни мне. У меня силы на исходе, сердце устало, я сам не свой. Что ты себе внушила? Зачем отвернулась от моего светлого, от моего привета любви, от моих чистых цветочков Рождества? от моих свечек алых? от моего «меня», к тебе вшедшего в заветной книге — моей любви к тебе, моего _п_о_з_н_а_н_и_я_ — узнания тебя, Оля! Ты и меня не приняла, ты вот-вот и отдала бы меня на изрезку, я Бога молил — приведи меня к _н_е_й, моей единственной, моей светлой, моей чистой! И я пришел к тебе, так пришел, как молил, как мечтал, к тебе, на твой Праздник, на твою елочку, пришел в лучшем, что есть у меня для тебя, в самом моем заветном, в том, где ты себя _н_а_ш_л_а, _у_з_н_а_л_а, где я открыл тебя! Я все, все сделал, чтобы в знаках земных, в вещах хоть показать тебя, _к_а_к_ я люблю, как чту тебя… — и что же сделало Зло, чтобы _в_с_е_ это, с таким напряжением воли и труда созданное, при таких трудностях эпохи, достигнутое, все перепутать, все смешать, исказить, загрязнить, залить страданьем, раздраженьем, отчаянием, взаимными укорами, обвинениями… и когда же..? Когда мы оба молились вместе, когда мы звали один другого, когда мы в ночном, смутном небе искали нашу общую… _н_а_ш_у_ святую звездочку! Наши белые цветы были одиноки, были — не мною, нет! — откинуты, забыты, брошены! Победа… и какая! и — _ч_ь_я! Зачем это ты — ну, и я! — допустили?! Зачем?! Этот ужасный месяц, ведь он же не только вырван из нашей жизни, он еще и оторвал многое от нас, он многое исказил в нас, но он — этот месяц торжества темных сил… — он все же оказался бессильным — для меня — даже чуть пошатнуть во мне нетленное и чудесное, чем живу, чем счастлив — веру мою в тебя, мое почитание тебя, мое благоговение перед тобой, Оля моя, жизнь моя! Ну, чего же ты хочешь от меня?! каких еще сил, слов, каких перенапряжений?! клятв?! Я не клянусь, я не могу клясться, — это же радость и опять победа темных сил — вымогательство клятв священных! Дай же мне твою руку, Оля, дай мне твою бедную головку, я положу ее к себе на грудь, пошепчу тебе нежно-нежно, чисто-чисто: Олёк моя, Ольгуна моя… поверь же мне… ты для меня все, _в_с_е, Оля… я не могу без тебя и не стану быть без тебя. Не могу. Я люблю тебя верно, сильно, крепко, — лишь бы _н_е_ безнадежно! Если бы ты могла услышать, как повторяю твое имя, как зову, ночью проснусь, — сегодня я совсем не спал, я ждал, должно быть нового твоего отчаяния… — и дождался! — зову, лелею твое имя, играю им, ласкаю его, вызывая тебя силой воображения… — и ты приходишь… — и я обнимаю темноту, пустоту моей одинокой комнаты. Ах, Оля… все это оттого, что твои нервы больны, что твоя мнительность дошла до предела бреда, что ты, уничижая себя, коря меня, чувствуешь м. б. какое-то больное облегчение?! Я теряюсь, я не понимаю… я в отчаянии… я бессилен, Оля… В каждом письме ты разишь меня: то новым обвинением, то новым отчаянием. То — «м. б., и полюбил-то меня через совпадение наших имен?» _Ч_т_о_ _э_т_о?! «Я _н_а_в_я_з_ы_в_а_ю_с_ь..?» — Ч_т_о_ _э_т_о?! И ты веришь _т_а_к_о_м_у_ в тебе?! Я целовал твою подпись, О. Шмелева, я был счастлив, а ты… что ты писала! Оля, зачем свое больное — навязываешь мне, вменяешь?! Зачем меня приравняла — меня-то! — к содеянному «Н.»?! а? На что это похоже?! Зачем повторение — «сними _к_л_е_в_е_т_у_ с меня?» Что ты все — «полуобразованная», «я ничего не умею», «я — ничто», «я не могу писать, не стану!» — _ч_т_о_ _в_с_е_ это?! Или ты потеряла всякую чуткость и не сознаешь, _к_а_к_ мне это бьет прямо в сердце? Надо тебе это?! Да обратись же к Богу, помолись, попроси покоя душе! Уйди от темного, овладевшего тобою, от твоего, тобой же созданного отчаяния! Так любить, так верить, так дорожить, так _ж_и_т_ь, как я люблю, верю, дорожу, живу тобой… я не знаю, не помню, когда такая сила была во мне! А ты… все требуешь: сними, скажи, покажи, поверь, верни мне себя, стань прежним! Да пойми же ты, что я все тот же, тебе дурной сон снится, ты в злых чарах, в наваждении темном… и ты сама будто хочешь разрушить то, что так чудесно зачиналось, росло, родилось и стало жить! Оля, дорожи, если тебе это дорого, — а тебе, знаю, дорого, как и мне, — дорожи каждым мгновением нашего огромного чувства, нашего такого чистого _с_в_е_т_а, каким мы друг другу светим, должны светить… ведь такой любви, какую я несу в себе, какую ты обрела в своей чудесной душе, так долго одинокой, так ждавшей, так томимой холодом жизни неуютной, одинокой… такой любви, Оля, нет в жизни… — это выстраданная любовь, это вымоленная любовь, это чудесно обретенная любовь, любовь — Божией Волей, это — благодатная, благостная, это любовь священная, любовь святая. Веришь мне? Ну, скажи, ну, детка… ну дай же, я поцелую тебя, далекую, приласкаю, слезы свои волью в твои глаза, возьму твои слезы в свои, — и это слившиеся в одно слезы наши пусть вольются в наши сердца и согреют их своим жаром, своей нежностью, своей _п_р_а_в_д_о_й, — в которой только одно, одно, святое, — _л_ю_б_и_м, сильно любим, вечно любим, неизменно, во-истину, во имя всего чистого, что в нас обоих, во имя чистых и светлых чаяний наших.