Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1

Ольгуля, безумная Ольгуна, ты — необычайна! Я измучен, — и я же не могу не сознавать, что ты совершенно исключительное «чудо жизни», «чудо человеческой сложности», всего потрясающе-неожиданного, изумительного, непобедимо-влекущего, что мог дать _з_е_м_л_е_ — и… Небу..? — Всемогущий Художник — Бог! Ты страдаешь, ты истекаешь в страданьях, — на 0,999… ты их _т_в_о_р_и_ш_ь_ _с_а_м_а_ сложностью исключительной нервной твоей природы, — так же вот ты могла бы _т_в_о_р_и_т_ь_ и — будешь! — в твоем искусстве! — ты открываешь головокружительные _п_р_о_в_а_л_ы, зияющие жутью пропасти и обрывы нечеловеческой психики… ты, вообще, _н_е_в_с_т_р_е_ч_а_е_м_а_ больше, — и ра-ньше! — в земной-обыденной жизни… — м. б. на каких-то иных планетах и есть усложненные существа, как продукт совершенно иных психо-физических законов, — я предельно-остро мучаюсь с тобой вместе… и — прости, Олюша! — я отступаю перед таким… сверх-человеческим и неопределимым… и не могу не сознаться, что ты покоряешь чарами этого твоего страдания, покоряешь неведомой мне силой страсти-муки, заставляешь плакать, жалеть, безумствовать от бессилия помочь, и простирать к тебе любящие руки в страстной мольбе-молитве за тебя, за эту неземную драгоценность, за это божье счастье, неземное счастье любить _т_а_к_у_ю, ангело-ребенка… за эту изумительную красоту души, которая вот-вот растает, разлетится в блеске, пропадет, как сон, и страшный, и прекрасный. Оля, Оля, прекрасная моя, Олюша, девочка-чудеска… — ну, утихни, сдержи себя, не расточайся так! Ведь все ты вы-думала, себе наворожила, нанизала как-то, чтобы страдать, чтобы заставить и другого испивать страданье, — и без умысла все это, из любви своей все это! — ведь _т_а_к_о_г_о_ сам изобретатель «подпольщины душевной», Достоевский сам не показал нам! — утихни, Господь с тобой, крещу тебя, как взбунтовавшуюся-разыгравшуюся в ночи детку… — детки, знаешь, если вдруг разыграются… — о-чень уж разыграются! — плачут ночью, мечутся с подушки… а утром — заболела! Родная девочка моя, утихни… _в_с_е_ я понимаю, _ч_т_о_ в тебе, и как-же больно мне!.. ведь _з_н_а_ю, _к_а_к_ это все напрасно, как — _н_и_ _з_а_ _ч_т_о! — сгораешь, только. Пойми, безуми-ца! Нет такой веры крепкой в человека на свете, — так лишь могу определить _с_в_о_е_ к тебе! — какой живу я. Понимаешь? Вера моя в тебя, в твою божественность, твою душевную и телесную Чистоту, в твою Нетленность, — в твою способность охранять честь-святость имени, какое носишь (родного-родового — _п_а_п_и_н_а!) — не голландского! так достойно носишь, Ольга… — эта Вера моя в твое чудесное _п_р_и_з_в_а_н_и_е_ быть примером человеческой духовной мощи, красоты душевной, чистоты, нетленной в искушеньях, — верь, Оля, эта Вера — безмерна, непоколебима, эта Вера изумлена, — вот что нашел сказать тебе, бесценная моя, непостижимая! Каждое мое слово, Оля, я чувствую, не может все же выразить всей полноты, какую ощущаю самым тончайшим щупальцем душевным… понимаешь? Тобой клянусь, самым священным для меня в сей жизни! собой клянусь, пусть покарает меня Бог, если я сказал неправду! Ну, что же, утихомиришься? поверишь? Дай же глазки, губки… — нежно-свято коснусь их поцелуем, девочка моя святая. Так люблю тебя… ну, плакать хочется, нет слова — передать всю силу чувства… счастья, что так люблю тебя! что и ты, я верю, я смею верить… и ты так любишь, правда? Ну, умирись же, моя страдалица, невольная, повинная богатству своему — к страданью. Но не могу передать тебе и силы своего тобой страданья, всей муки, всех томлений… только сердце знает, что с ним творилось и творится. Ну, довольно… испили оба… да, два сапога-пара. Ну, до чего же мы похоже с тобой переживаем! поражаюсь, как чутки и… как — сознательно? _н_е-чутки?! — понимаешь? О, ты, умка, все с пол-слова понимаешь. Но как ты смеешь говорить — «ничего не знаю», «не училась»… «куда нам с к. р. в суконный ряд»? Оля, умоляю… перепиши мне, _г_д_е, _к_а_к_ я писал тебе о «полуобразованности»? Это ты _в_ы_в_е_л_а_ сама, выдумщица, чтобы _ч_е_м_ еще меня примучить, приязвить… при всей твоей любви. Этого я _н_е_ _м_о_г_ сказать, это опрокидывает во мне все мое к тебе, это я не мог и боковинкой мысли думать: я всегда писал тебе: _к_а_к_ ты поразительно много знаешь! Ольга, безумная, истязателына, сумасбродка… слушай: ты — я сердцем говорю! — _в_с_е_ знаешь. Да! В тебе такая сила восприятий, ты так наделена богатством, что начинаешь дебоширить, издеваться над собой, терзать себя, с этого богатства! да, — «бывает это», — повторяю твое словцо! Брось, не проси «на бедность»… сты-дно! — можешь швыряться всем твоим богатством, — и не убудет, как в Неупиваемой. Ты знаешь _б_о_л_ь_ш_е_ всех ученых, всех мудрецов… ибо ты сердцем знаешь, _ч_е_м-т_о_ _т_а_к_о_е_ знаешь, что все «дипломы» — рваная бумага. Ты — _о_г_р_о_м_н_а! Думаешь — на ветер говорю, тебе понравиться? смиренье показать и заслужить улыбку? Нет, это всё со мной, тобой дано, Всемилостивейше, моя Царица! Не смей же каплюжничать, «себя жалеть» и пи-кать… — так дети начинают пикать-скрипеть, чтобы пожалели их «бо-бо»… не смей же, хоть и ребенок ты, при всей огромности. О, милая, ну как же я не знаю… как сказать, как передать, что чувствую… и как люблю… Ну, слушай… вот как тебя люблю… Вот ты… я смотрю, я начинаю задыхаться, мне трудно, в груди сжимает сладко-сладко, тают ноги, все… я коснулся твоей руки, держу… чуть подымаю, выше, выше… слышу, как ландышами… сиренью, всем весенним, всем твоим чудесным… тельцем… кровкой, всей твоей любовью нежной… нежной, как первые листочки клейкие, листочки золотистые на тополях… ты помнишь, духовые тополя у нас? — чудо-детство… даже сам Достоевский, такой скупой — и неумелый на «пейзаж»? — упоминает в «Карамазовых»²⁰³ —? — целую… тихо, чуть сильней к губам, сильнее, крепко-крепко… тебя вбираю, взглядом, сердцем, всем во мне, безгрешно-грешным… склоняюсь, умоляю… позволь мне… у локотка, вот тут, у ямочки, где дети прячут заплаканные глазки… ты прятала? там еще остались слезы… детство, маленькая Оля, детка, та — далекая! — помнишь… мечта о кукле-детке..? Ты позволишь… я _с_л_ы_ш_у_ эти слезы-детство… вижу тебя, дале-кую, тогдашнюю, на Волге, — и Волгу слышу, Волгой пахнешь, ее привольем, снегом талым ее полей, ночными звездами, чешуйчатым их блеском в ней… глубиной стихии… — все в тебе, все слышу… обнимаю, вдыхаю от тебя… целую всю, всю-всю целую… все в тебе родное… трепетное, святое, чистое, и… все цветы полей в тебе целую и вбираю страстно… — и безуханные — весенний воздух в них, и только, — и тонкий аромат подснежника, и горечь молодой полынки, и — будто слабой розы — бубенцов шуршащих… и розовую кашку, и любИсток-зОрю… — душисто-тонкий! — и ирис безуханный, нежно-голубой, и… вот он, ландыш… это дышишь ты, и незабудки, — хлебцем пахнут? Ты, Оля, помнишь теплую просвирку? — как тонко-тонко дышит теплотцой..? — вот это… от локотка так… — с детства сохранила? — чистая моя, малютка… О-ля, десятилетка, семилетка, пятилетка… Оля… ее целую, вижу, вызываю, создаю… Выше, выше… у плеча… оно покато… бы-ло… исхудала ты… ну — будет… слышу, сиренью дышит шейка… а это… как это..? там, у церкви часто, густо-густо… летом, в июне… пчелы любят в венчиках возиться… ну, шиповник! Розовые губки — как шиповник. Можно? Чуть, нежно, будто струйкой полевой пахнуло — поцелуем. И дальше… можно? Можно. Дальше… томно-сладко, ландыш? В затишьи любит, в затени… и губы ищут щечки, чуть у шеи, чуть… где кольчики волос, за ушком… Тепло и тихо… земляникой пахнет… — можно? Можно… Дремотно, сладко… вечереет день, склонилось солнце… Густой и теплый аромат лугов, ночных, скопилось за день жаром, охладевшим… Ми-лая, ночнушка… ты!? Как кружишь голову, томишь дыханьем, завлекаешь страстью… любка моя любимая… фиалочка ночная… вот ты где!.. Ну, дайся, нежная… Ну… умоляю… бледная какая, в крестиках телесных, страстных… вот ты где..! Бывало, как искал, заветную, зеленовато-бледно-золотистую такую… чуть дурманит… и манит-манит… пить дыханье, пить пьяное томленье… можно..? Нет? Нет, мо-жно..! Любка..! наша орхидея-тайна-греза..! мо-жно… до задыханья, до сладостного вскрика-счастья… Вот, моя Олюша… _с_о_н_ мой вешний, в твоих цветах приволжских, в запахах твоих лугов, твоих раздолий, — в твоем стыдливом, целомудренном, любовном _м_о_ж_н_о. Ну, _в_с_е_ прошло? забыто? Ты Ваню, тобою выдуманного, немножко любишь, да? Я — мно-жко, о-чень множко! Ну, поцелуй же. Веришь мне? Я? Как в Господа, — прости мне Боже! — в тебя я верю, в мою Олю! Ну, слушай — вот что было с твоим-моим пером.