Переплёт

Он улыбается и вертит в руках письмо, держа его на расстоянии вытянутой руки.

— Коль скоро ты не можешь удержаться, чтобы не распространять свое семя, мой мальчик — а ты, видимо, не можешь, ведь ты мой сын, в конце концов, — постарайся хотя бы держать свои проделки под контролем. Стоит один раз потерять голову, и… видишь ли, организовать переплет — дело довольно хлопотное. И недешевое.

Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не потянуться за письмом. Сделав глубокий вдох, отвечаю:

— Я бы ни за что не стер себе память. Я не настолько труслив и бесчестен.

— Ты не понял, сынок, — он наклоняет голову и смотрит на меня с насмешливой полуулыбкой. — Я и не имел в виду, что к переплетчику должен идти ты. Но твоя точка зрения весьма любопытна. Я-то думал, ты презираешь меня, а не Нелл.

— У Нелл не было выбора. Однако любой, кто по собственному желанию… — Я вдруг замолкаю.

— Да?

В горле застревает комок. Стоит посмотреть под ноги, и я увижу пятна на ковре, оставленные Эмметтом Фармером, и камин, где горели его воспоминания. Я вижу, как он давится и хватается за воздух; вижу его мокрое от слез лицо.

— Я бы ни за что не дал стереть себе память, вот что я хочу сказать.

— Что ж, — отвечает отец, — надеюсь, ничто не омрачит твое высокое мнение о себе. — Он вертит письмо в руке, как фокусник — игральную карту. В любой момент он может заставить его исчезнуть: сунет в рукав, и письма как будто бы и не было.

— Отец, — говорю я, — прошу, отдай мне… — Я вытягиваю ладонь, как нищий, хотя мне ненавистно о чем-либо его просить.

Он поддевает клапан и начинает разрывать конверт. Кажется, он собирается прочесть письмо вслух в моем присутствии.

Сердце описывает кульбит. Перед глазами ясно встает картина: Фармер до того, как его книга сгорела, — красивый, немного нескладный, с падающей на лицо челкой. Рубашка ему мала, и он не застегнул верхнюю пуговицу. Когда я назвал его слугой, он посмотрел на меня так, будто хотел ударить.

Я выхватываю письмо из рук отца. Тот не успевает отреагировать; я подхожу к камину, отодвигаю решетку и бросаю конверт в огонь. Тот вспыхивает белым пламенем и вмиг покрывается дырочками с золотистыми краями; края расползаются, бумага прогорает, съеживается, и от нее остается лишь серый полупрозрачный лоскут. В душе моей теплится и пляшет искорка торжества. Наконец я одержал над ним верх. Затем в уши бьет тишина, и мне становится дурно. Я за это поплачусь. Он заставит меня заплатить.

Отец щурится, но потом просто проходит мимо, берет кочергу и размешивает угли. Сноп искр взлетает вверх.

— Какой безрассудный поступок, — произносит он наконец. — Полагаю, автор письма будет недоволен.

Едва ли он простил меня. Он накажет меня позже, когда я уже думать забуду о случившемся.

— Пожалуй, я вернусь к работе.

— Раз ты настаиваешь. — Он театральным жестом показывает на дверь, словно я не знаю, где выход.

По пути к выходу я бросаю взгляд на камин. От письма не осталось ни следа. Что бы ни хотел сообщить мне Эмметт Фармер, теперь я об этом не узнаю. Быть может, он хотел извиниться за то, что испортил ковер? Или за то, что смотрел на меня с жалостью? Что еще могло быть в том письме, помимо извинений? И почему я чувствую себя так, будто меня заперли в серой каменной клетке, ключ от которой только что сгорел?

XXII

Мы пьем чай в гостиной. Нас всего пятеро, но комната кажется невыносимо тесной. От вида желтых стен у меня разболелась голова, воздух пропитался тяжелым запахом маминой туалетной воды и помады, которой Сесилия с Лизеттой укладывают прически. Мне дурно даже от запахов чая и лимона. Стараюсь не дышать глубоко. Потрескивает пламя в очаге, но в комнате холодно. Слева от меня так жарко, что я покрылся липким потом, а справа — зябко. Мисс Ормонд сидит напротив, чинно скрестив лодыжки и склонив голову. Она терпеливо слушает мамину болтовню, но то и дело косится на меня. Руки в перчатках что-то теребят. Я замечаю под перчаткой выпуклость на среднем пальце: обручальное кольцо. Она видит, что я смотрю на нее, и прекращает теребить кольцо. Я стараюсь не встречаться с ней взглядом. В саду выпал тонкий слой снега: как будто клочки папиросной бумаги разбросали по лужайке и те промокли и лежат, размякшие и забытые, а тут и там из-под них проглядывают клочки пожухлой травы. Садовник оставил на траве темные грязные следы.

Мать разглаживает юбки из фиолетового муара, и ее перстни поблескивают в бледном дневном свете. Улыбнувшись, она передает мисс Ормонд блюдо с печеньем. Мисс Ормонд передает его Сесилии. Мать тихонько покашливает. Сесилия, зардевшись, протягивает блюдо мне, отказываясь от угощенья. Ее корсет скрипит, когда она опускает руку, и она испуганно оглядывается, надеясь, что никто не слышал.

Лизетта тянется и берет печенье, потом, бросив взгляд на Сесилию, хватает еще одно. Она подходит к пианино и наигрывает мелодию одной рукой.

— Значит, лилии, — обращается мать к мисс Ормонд. — Вы уверены, дорогая? Букет должен быть к лицу невесте.