Переплёт

— Не все, нет. — Струи дождя застучали в окно, и стекло задребезжало. Середит подняла голову, и я проследил за ее взглядом, но не увидел ничего, кроме серой пустоты болот и мокрой завесы тумана. — Однажды лихорадка чуть не унесла жизнь одной из величайших переплетчиц в истории, — продолжила она. — Маргарет Пэвенси. Она жила в Средневековье, была вдовой и переплела более двадцати книг — по тем временам немало. Несколько ее переплетов дошли до наших дней. Как-то раз я ездила в Холтби на них посмотреть. — Она снова взглянула на меня. — Мой старый учитель говорил, что лишь переболевшие переплетной лихорадкой становятся художниками и создают произведения искусства, а другие так и остаются простыми ремесленниками. Я думала, он шутит, но если он прав… из тебя получится хороший ученик.

Я коснулся синяков на руке, приложив к ним кончики пальцев. Ветер шелестел тростником на крыше, дождь хлестал в окно, но дом был крепким, с толстыми стенами, и древним, как скала. Значит, я болен переплетной лихорадкой; моя болезнь — не безумие и не слабость.

— Я принесу тебе суп. — Она встала, сунула катушку ниток и неподшитые страницы в карман фартука и подняла раму.

Я пригляделся.

— Это…

— Книга Люциана Дарне. Да. Это его книга.

Имя острым крючком вцепилось в мои внутренности и натянуло леску. Люциан Дарне, юноша, который меня ненавидит… Крючок вонзился глубже в плоть, и леска дернулась.

— А что за книга?

Середит взглянула на меня, но не ответила.

— Можно посмотреть? — попросил я.

— Нет. — Она прошагала мимо меня к двери.

Я попытался встать, но комната закружилась перед глазами.

— Я…

— Ложись в кровать.

— Я из-за него заболел, Середит? Или… кто он такой, почему…

— Он не вернется. О нем можешь не тревожиться.

— Откуда вы знаете?

Она отвела взгляд. Скрипнула потолочная балка, и дом вдруг показался хрупким, словно толстые стены были всего лишь галлюцинацией.

— Я принесу тебе суп, — повторила старая женщина и закрыла за собой дверь.

С тех пор Середит еще некоторое время запиралась в мастерской после обеда. Она не рассказывала, чем занималась, а я не спрашивал. Я знал, что она работает над книгой Люциана Дарне. Иногда, закончив дела, я прислонялся ухом к двери и погружался в полусон, одновременно подслушивая и грезя, пытаясь уловить в услышанном смысл. Обычно за дверью царила свинцовая тишина, свойственная этому дому, который словно прислушивался вместе со мной. Казалось, дерево и штукатурка тоже навострили уши, пытаясь уловить хоть какие-то шумы в полной тишине. Но порой из-за двери доносились стук и скрежет, а однажды с гулким звоном опрокинулся котел. Похолодало, и от неподвижности мои суставы затекали и болели, но закрытая дверь мастерской манила меня. Желание находиться там и ждать чего-то, что я не понимал, было мне ненавистно, но я не мог противиться любопытству, к которому примешивался страх. Это чувство было знакомо мне по ночным кошмарам, которые все еще преследовали меня, хоть я и начал поправляться.

Все чаще мне снились ясные, прозрачные сны, залитые солнечным светом, но когда кошмары возвращались, они были такими же пугающими, как прежде. К тому же теперь у моих страхов было лицо: лицо Люциана Дарне. С того самого дня, как я увидел его впервые, он снова и снова являлся мне в сновидениях. Эти горящие глаза… этот последний взгляд, брошенный на меня перед тем, как он скрылся за полуоткрытой дверью в глубине мастерской. Он садился за стол в тихой, ярко освещенной, но почему-то наводящей ужас комнате, и меня охватывала паника, потому что во сне за столом сидел не он, а я.

Сны пытались сказать мне о чем-то. Я не мог определить причину своего страха, но точно знал одно: то, чего я боялся, находится в запертой комнате в мастерской Середит. Когда я просыпался и не мог заснуть, я садился у окна, и холодный ночной воздух высушивал пот на моей коже. Я пытался понять, чего боюсь, но сколько бы ни размышлял об этом, сколько бы ни пытался разглядеть причину страха, не видел ничего, кроме Люциана Дарне и комнаты за полуоткрытой дверью, куда мне удалось заглянуть лишь мельком. В этой комнате что-то произошло, и теперь воспоминание об этом не давало мне покоя, просачивалось в мои сны, заставляя зубы стучать от страха.

Однажды вечером, когда я отчищал сковородку, а Середит готовила рагу, я снова спросил ее о Люциане. Она не подняла головы, но пальцы ее дрогнули, и она выронила половину луковицы.

— Старайся не думать о нем, — проговорила она, тяжело наклоняясь.

— Но почему вы не хотите показать мне его книгу? Я учусь каждому шагу по отдельности, а думал, что должен…

Она сполоснула луковицу и продолжила резать.

— Середит! Когда вы начнете учить меня…

— Скоро ты узнаешь гораздо больше, сынок, — ответила переплетчица и прошла мимо меня в кладовую. — Но сперва тебе надо поправиться.

Шли дни, я окреп и стал почти таким же сильным, как до болезни, но она по-прежнему ничего мне не рассказывала.