Перепутье

После нашего первого задания наши инструктора пришли к выводу, что отпускать нас больше никуда до нашего совершеннолетия нельзя и буквально заперли в поместье. Родители Рейна и Ванды периодически навещали их, но надолго не задерживались. Никаких неудобных вопросов они никому не задавали, и это вызывало подозрения, что рука Милтона добралась и до них, в связи с чем, они полностью доверили судьбу своих детей в эти самые руки. По доброй воле или нет — это мы скорее всего никогда не узнаем. Единственным исключением стал я, потому что меня показали миру, и теперь прятать надолго было нежелательно. Так что мне было позволено изредка видеться с Мариной. Все остальное время я предавался мечтам о рыжеволосой красавице. Нам очень редко удавалось остаться наедине, поэтому все наше общение свелось к прогулкам под бдительным присмотром и редким поцелуям украдкой, когда нам удавалось ненадолго сбежать от наших дуэний.

— Это просто маразм какой-то, — попытался я однажды достучаться до Эвана, который взвалил на себя обязанность моего сопровождения и делал это теперь лично, не доверяя больше такую ответственность никому. Личность предводителя «Волков» была достаточно известна, поэтому, когда я появлялся с моей нянькой, маячившей за моей спиной, все присутствующие неизменно напрягались. Мужчины начинали потеть и украдкой вытирать лоб платками, а женщины так откровенно пялились на Роше, забыв обо всех приличиях, что даже мне становилось неудобно.

— Что ты подразумеваешь под таким емким определением? — невозмутимо поинтересовался Эван.

— Я не могу с девушкой, которая мне нравится, которая мне действительно нравится, перекинуться и парой словечек. И как я вообще ее узнаю поближе?

— Никак, — отрезал Эван. — Восемнадцать исполнится, Эдуард последние винтики в твоей голове на место поставит, вот тогда узнавай хоть кого, хоть поближе, хоть подальше и в любой плоскости. А пока будь так добр, прекращай ныть. Общаться можно и при помощи письменной речи. Что может многое рассказать о человеке.

— Марина не любит писать, — буркнул я.

— Это тоже о многом говорит, во всяком случае мне. И вообще, откуда у журналистов возникла мысль, что то убийство — это неудавшееся покушение на тебя?

— Ну я-то откуда знаю?! Потому что я в то время захотел в сортир, и случайно едва не стал свидетелем самого убийства? Эван, мне почти семнадцать! Я понимаю, ты уже забыл, что такое семнадцать лет и что творится в этом возрасте с парнями, но я могу и… — мне не дали закончить. Эван с отвратительнейшей ухмылкой вручил мне… журнал с порнографическим содержимым и со словами: «В этом возрасте ты прекрасно можешь помочь себе сам», закончил разговор.

Вот мы с Рейном сами и справлялись, передавая друг другу журналы, отводя при этом глаза.

У Эвана меня не смогла отбить даже мама, приехавшая все-таки, несмотря на мое нежелание разговаривать с ней по телефону. Не сумев вырвать свое единственное дитя из рук этих извращенцев, Анна Нейман, с трудом отвоевав свою комнату уже у меня, на целый год поселилась в поместье. Время от времени она сопровождала меня на светские мероприятия, которые я обязан был посещать. С Эваном за спиной и матерью, которую, как мне по секрету сообщила Лайза, у меня с ней сохранились вполне дружеские отношения, ненавидели абсолютно все дамы в возрасте слегка за тридцать. «Этой выскочке» так и не простили Ареса Неймана, очень лакомый кусочек, который она буквально увела из-под носа у более достойных. Именно тогда у меня впервые возникло ощущение, что меня только терпят, и несмотря ни на что, я останусь для них существом низшего сорта, которого зачем-то усыновил Нейман. Больше всего мне хотелось спросить прямо у Марины, а как она на самом деле ко мне относится? Но я старательно гнал от себя эти нелепые мысли.

И вот, свершилось! Свой восемнадцатый день рождения я отпраздновал как всегда очень скромно. Ванда и Рей вступили в свое совершеннолетие немного раньше меня, и им был предоставлен полугодовой отпуск, для того, чтобы дети развлеклись и осуществили последний рывок в плане обучения с новыми силами, поэтому встречать мой личный праздник пришлось практически в гордом одиночестве. Мои друзья извинились, но пользуясь такой желанной свободой, возвращаться в комфортабельную клетку не пожелали.