Перепутья

— Это комары судувских лесов покусали: сохрани господи, днем еще туда-сюда, а ночью — прямо-таки тучи. Если б я без огня хоть на часок заснул, выпили бы всю кровь до последней капли и через одежду.

— А где вы ночевали?

— В лесу. В неосвященных избах боялись спать. Все равно ночью не засыпали, а днем — какой там отдых: на землю ляжешь, небом накроешься, а комары даже дыма не боятся.

— Ну, а как злые духи — они вас не трогали?

— Как же не трогали; но у меня в щите были святые мощи, а в рукояти меча — горсть земли с гроба господня. Кроме того, целыми ночами, освященным мечом очертив круг, мы жгли костры, беспрестанно молились, перебирали четки и крестились на все стороны.

— И бывало спокойно?

— Какое там спокойно: целую ночь уханье, свист, стоны; то чихнут, то закашляются; но мы закрывали глаза и не смотрели, а только творили молитву… Один кнехт не выдержал и, когда злой дух чихнул, посмотрел… потом вскрикнул, заметался, перескочил через очерченный мечом круг и исчез в темени пущи.

— И вы не погнались за ним?

— Кто там погонится: только услышали, как что-то закричало, зашипело, загрохотало и с хохотом понеслось по лесу… Если б не мой щит и горсть святой земли, никто из нас не вернулся бы…

— А почему ты дрожишь?

— Меня все время лихорадит, достопочтенный граф, и голова страшно болит…

И комтур Герман снова спрятал лицо в ладонях. Помолчав, он обратился к собравшимся в зале братьям и сказал:

— Братья во Христе, достаточно нам проливать невинную кровь: литовцы такие же люди, как и мы… Простите меня…

Комтур Герман не только выглядел больным; казалось, что его кто-то сглазил, или он сам немного тронулся. Лицо его пожелтело, глаза лихорадочно блестели, щеки горели, а когда он говорил, то всем ртом ловил воздух и здоровой рукой поглаживал грудь. Маршалок ордена посоветовал ему отдохнуть, но комтур Герман сразу же отдал ему свой меч и попросил отпустить его в монастырь до конца дней. Потом комтур пошел в храм и, в ожидании ответа, лег крестом перед главным алтарем.

Страшные вещи рассказывали в Мариенбургском замке и остальные пять кнехтов, оставшиеся в живых. Казалось, они тоже были не в своем уме: очень усталые, пожелтевшие, исхудавшие, они все время кутались в шубы, дрожали, и трудно было отличить, когда они лгут, когда говорят правду и когда бредят.

Вечером собрался большой совет ордена.

XLIII

— Если мы сейчас тронемся, светлейший князь, то прибудем в Островец не намного раньше короля и королевы, — сообщил вошедший в горницу боярин Рамбаудас и, держа обеими руками меч, остановился напротив князя Витаутаса и княгини Анны.

— А где теперь король Ягайла? — спросила княгиня Анна.

— Только что прибыли два гонца и сообщили: светлейший польский король Владислав со светлейшей королевой Ядвигой уже выехали из Дрогичина и направляются прямым путем в Островец, не заезжая ни в Волковыск, ни в Слоним, — объяснил Рамбаудас.

— А когда он прибудет в Островец? — снова спросила княгиня.

— Если король не пожелает поохотиться в Островецкой пуще и если не свернет с дороги, то от Дрогичина до Островца день пути.

— А нам сколько? — спросил князь.

— Нам, если выедем сейчас же и нигде не задержимся, от Слонима немногим больше, чем полдня пути.

— Хорошо, можем трогаться… Да, правда, Рамбаудас, позови ко мне боярина Греже.

— Слушаюсь, светлейший князь. — Боярин Рамбаудас поклонился и вышел.

— Почему-то мне кажется, что Греже ходит сам не свой, — заметила княгиня Анна своему мужу.

— Конечно, поначалу будет чувствовать себя неловко: не так-то легко сбросить с себя не только платье, но и дух крестоносца. Наверно, и Маргариту все время вспоминает: он не уверен, что найдет ее в Островце. Я думаю, теперь в Мариенбурге на него всех собак вешают… Но ничего. Ты, княгиня, будь с ним поласковей. И Книстаутайте утешь. Я тоже про них не забуду. Не забуду и ее братьев.

Через некоторое время дверь распахнулась, и в горницу вошли бояре Рамбаудас и Греже. Рамбаудас встал в сторонке, возле двери, а боярин Греже сделал два шага к столу, за которым сидели князь с княгиней, и, левой рукой придерживая выглядывавший из-под плаща меч, низко поклонился.

— Боярин Греже, от Слонима ты будешь сопровождать уже не меня, а княгиню и, надеюсь, станешь так же преданно ей служить, как служил мне, — сказал ему Витаутас и ласково посмотрел на бывшего рыцаря крестоносцев.

— Сегодня я счастлив вдвойне, светлейший князь и светлейшая княгиня, — с изящным поклоном ответил бывший рыцарь.

— А завтра, боярин, ты будешь счастлив втройне… втройне, — улыбнулась княгиня, подчеркивая слово «втройне».

— По вашей милости, светлейшая княгиня.

— Боярин Юргис, платье литовского боярина идет тебе больше, чем белый плащ крестоносцев с черными крестами… Вот удивится Маргарита, увидев тебя. — И княгиня сама обрадовалась.

Боярин Греже снова поклонился и, смущенно улыбнувшись, покраснел.

— Скажи мне, боярин Греже, как ты думаешь, что станут предпринимать крестоносцы, узнав о нашем союзе с королем Ягайлой?.. Нападут ли они на нашу Жемайтию или пойдут на польские земли? — спросил Витаутас.