Перерождение

– Женщина, на которую у меня постоянный стояк, просит раздеться, я что, по-твоему, дурак возражать? – Риэр стянул через голову футболку и, раскрутив ее на пальце, запустил куда-то в угол. – Но в качестве оплаты я требую аналогичных твоих действий.

Он подошел поближе, расстегнул пуговицу и молнию на джинсах и вызывающе приподнял бровь, указывая мне на то, что я даже не пошевелилась. Знал бы он, как трудно было хранить неподвижность, когда потребность прикасаться к нему бурлила и спиралями вилась в каждой мышце, заставляя руки сжиматься в кулаки.

– Я подумываю об альтернативном варианте расчета, – облизав нижнюю губу, сказала я.

– Ну-у-у, даже не знаю-ю-ю, – нарочито капризно потянул альфа и сделал вид, что собирается застегнуть штаны.

С трудом заставляя себя не рассмеяться, я перелезла через диванную спинку, медленно опустилась перед ним на колени и потерлась лицом об отчетливо выпирающий сквозь ткань ствол, с наслаждением и азартом следя, как расширялись его зрачки, приоткрывался в резком вдохе рот и начинали дерганно выплясывать ноздри.

– Как насчет такой валюты? – поддразнила его.

– Да какие вообще счеты между ближайшими… партнерами! – хрипло пробормотал Риэр, торопливо и даже слегка неуклюже сдернув джинсы вместе с боксерами вниз. – В гробу я видал медленное художественное раздевание, пупс.

Не разрывая зрительного контакта, я прижалась щекой теперь к обнаженной, разгоряченной твердости и глубоко, шумно вдохнула, откровенно позволяя увидеть моему альфе, как вместе с насыщенным ароматом его желания каждую мою клетку захватывал прилив собственного возбуждения, а мозг пустел для всего, кроме потребности запечатлеть во всех мельчайших подробностях процесс его удовольствия. Смотри, смотри, Риэр, ощути, что твой кайф и мой тоже. Мой и ничей больше.

– Черти адовы, Рори, – просипел он, – ты меня этим взглядом на части рвешь просто!

Сграбастав в кулак волосы на моем затылке, он отстранил меня от себя и, согнувшись едва ли не в три погибели, обрушился на мои подрагивающие от нетерпения губы с какой-то горячечной безотлагательностью. Будто и не целовал вовсе, а стремился выпить, осушить до самого дна. Оборвав это нападение тогда, когда у меня уже поплыло в голове от недостатка воздуха, Риэр выпрямился и прижал стиснутые в кулаки руки по бокам.

– Сделай… это, – пробормотал он, перебивая сам себя рваными вдохами, – сделай… как… только… ты… можешь.

– И как же могу только я? – Мой голос был похож больше на скрип из-за спазма в горле.

Не было и тени мысли, скольким он говорил это до меня, подзадоривая дать ему все, что он хотел. Нет сейчас никого, не было и не будет. Был только он, содрогавшийся и едва не умолявший в предвкушении, и, я упивавшаяся ранее никогда не испытываемой внутренней свободой. Не важен был порядок действий и неизменный с начала времен рисунок первобытного чувственного танца. Такого момента не было никогда прежде в этом мире, и больше он не повторится. Отпустила себя, отбросила весь контроль и просто упивалась терпким, жалящим кончик языка вкусом своего мужчины. Следовала за музыкой его стонов, заряжалась, как электричеством, дрожью его огромного тела. Доходила почти до безумия, облизывала, заполняла себя им до предела, до заводящего почти головокружительного дискомфорта, впивалась ногтями в его бедра. И все еще смотрела, смотрела в его искаженное так близко подкравшимся экстазом лицо, ловила одурманенный взгляд, когда он, будто изо всех сил преодолевая себя, открыл глаза. Дрожала сама и задыхалась от почти невнятных слов, что лились из него прерывистым потоком:

– Ты… ты… ненасытная… жадная… жадная до меня, – хрипел он, – меня… меня… только меня… Голодная, как я. Смотрю на тебя… а будто… будто в себя. Ласкаешь… как… крушишь меня… наизнанку душу выворачиваешь.

Да, сто тысяч раз да! Я жажду сокрушить тебя, разрушить для других, уничтожить для всех, кроме себя! И плевать мне в миллионной степени на эгоизм, дешевое навязчивое собственничество и остальную ерунду. Во мне рычит и клокочет свирепая необходимость иметь каждую часть Риэра для себя. И да, я действительно жадная до него, прямо-таки порочно алчная до невменяемости, до потери всего прилично-человечного, до утраты всего гигантского слоя цивилизованности в пользу чистого зверства, вынуждающего скалить зубы и рычать по поводу и без: «Мое, мать вашу!»