Переселенец

Татьяна Васильевна пробовала поить его сладким чаем в накладку, но, не видя перед собой беленьких сладких кусочков, Гриша пил сладкий чай без всякого удовольствия. Ему надо было, чтобы сахар смотрел на него, то-

гда и чай казался сладким.

На второй и на третий день путешествия по железной дороге Гриша освоился со своими спутниками. Не молчал, но разговаривал все-таки мало—скуп был на слова.

Санитар Архип, хотя и добрейшей души человек, любил посмеяться над Гришей.

— Болдырев ты, Григорий Болдырев,— говорил он убедительно, обращаясь к мальчику.

Грише это не нравилось. До путешествия по железной дороге он не знал своей фамилии. У бабушки Василисы его никто не называл Болдыревым. Он услышал это слово в первый раз в поезде от санитара, который сказал ему однажды:

— Болдырев ты, Григорий Болдырев— и больше ничего.

И Гриша обиделся. В слове «Болдырев» он заподозрил что-то похожее на брань, насмешку, и запротестовал:

— Не Болдырев я! Я — Гриша. Не ругайся.

Как Архип ни старался втолковать ему, что это слово не бранное, что это его, Гришина, фамилия, мальчик не верил санитару, мотал головой и твердил:

— Гриша я, Гриша, не Болдырев. Сам ты Болдырев!

Не любил еще Гриша, когда ему говорили, что его везут не к матери, а к отцу. С отцом Гриша расстался, когда ему было два года.

Играя иногда на улице с детьми— соседями, он видел тех, кого называли отцами, но все они казались ему буками: бородатые, щетинистые, с трубками в зубах, сердитые. И у

каждого в руках то хлыст, то рогатина, то увесистый прут, то просто толстая крученая веревка.

И когда Грише говорили, что его везут к отцу, он хмурился и готов был плакать, а когда говорили — к маме, к родной маме,— он светлел и спрашивал:

— А скоро к маме приедем?

Ему отвечали:

— А вот пройдет день и ночь, да еще день и ночь, день и ночь, день и ночь— пятнадцать раз. Тогда и приедем. Все приедем туда, где твоя мама. Кончится железная дорога, дальше некуда будет ехать. Ни одного человека в поезде не останется; все высадятся из вагонов и пойдут кто куда, а ты к маме, прямо к маме.

Много прошло дней и ночей, а до мамы и конца-края не видно.

В больничном отделении так больных и не было. Всю дорогу Гриша ехал один в вагоне.

Хотя и на больничном положении, но ехал Гриша с удобствами. Его это не занимало:

Скорее бы только к маме».

Во время остановок на станциях Гриша подставлял к окну стул, забирался на него и, внимательно следя за движением на платформе, ждал, когда пойдут все из вагонов.

Около станции толпились люди: одни входили в станционное здание, другие выходили и шли к вагонам с чайниками и котелками в руках, наполненными кипятком, с краюхами

хлеба подмышкой и разной дешевой снедью.

«Не приехали» — решил Гриша.

Если бы вся толпа валом повалила к станции, отвернулась бы от поезда и тащила бы за собой мешки, узлы, плачущих ребятишек, тогда бы Гриша решил, что приехали, и вмиг

собрался бы к маме.

Трогался поезд, и маленький переселенец с угрюмым видом слезал со стула.

Ни с кем кроме санитара Архипа и фельдшерицы Татьяны Васильевны Гриша не хотел разговаривать.

Однажды во время продолжительной стоянки на большой станции в вагон вошла старушка в черном суконном платке. Она раздавала бедным переселенцам гостинцы. Прошла в больничное отделение, где был только один Гриша, и спросила у фельдшерицы:

— А больных-то нет, стало быть?

— Как видите, —ответила Татьяна Васильевна.

— Вот хорошо!— произнесла старушка.— А малютка этот не больной?—спросила она, указывая на Гришу.

— Здоровый, —ответила фельдшерица.

— Сирота?

— Нет, и мать и отец живы. Отстал от семьи по болезни. Был болен смертельно— выздоровел. Теперь мы его везем к матери.

— Ах, бедненький! — со вздохом произнесла старушка.—Такой славный мальчик. Я ему гостинчика дам,— заключила старушка и, вынув из-под черного суконного платка связку кренделей фунта на полтора, повесила ее на Гришину шею, как нитку огромных бус.

— Спасибо, —одними губами прошептал Гриша.

— Кушай на доброе здоровье. Дорога-то,чай, длинная, — сказала старушка и вышла из санитарного вагона.

Крендели Гриша решил приберечь для гостинца маме, братьям и сестренкам, по совету санитара Архипа. В приемной, где помещался Архип, был шкап, в котором хранилось гришино имущество: стеганая кофта с пунцовой заплатой, две стареньких рубашки, штанишки, банка из-под монпасье, ситцевый пестрый платок и когда-то голубой капор.

Санитар Архип не пропускал случая посмеяться над капором.

— Не к лицу тебе, Болдырев, это лукошко. Все Болдыревы ходили в шапках да войлочных колпаках, а ты вон какую «оказию- на голову надел.

Гриша хмуро на это бормотал:

— Ладно...

«Оказию» Гриша надел по необходимости, за неимением обыкновенной крестьянской шапки. Перешла она к нему в том же истерзанном виде и без банта от жены начальника

станции. Когда-то капор украшал голову пятилетней дочери начальницы станции. Бабушка Василиса уже сама украсила его старым бумажным цветком.

Полученные от старушки крендели Гриша спрятал в тот же шкап, завернув их в ситцевый платок.

Ехали уже десять дней. Поезд шел то среди темного леса, то среди гор, то мчался степью...