Переселение. Том 2

Он совсем по-другому представлял себе и аудиенцию и дочь Петра Великого, царицу всея Руси. Он растерялся, обомлел. Но услыхав, что Воронцов кричит ему: «Отвечайте!» — вздрогнул, скрепился духом, собрался с силами и ответил, что мечтает увидеть Санкт-Петербург, как, вероятно, тяжелобольной ночью мечтает дождаться утра и увидеть утреннюю звезду! Его народ видит свое спасение в городе Петра Великого, подобно тому, как потерпевшие кораблекрушение видят далекий берег среди бушующей стихии. Для него и для его соплеменников, которые переселились в Россию, этот заснеженный город — последняя их надежда. Другой у них нет. Вот уже шестьдесят лет они со слезами бродят по свету и носят с собой руку царя Лазара, и теперь их последнее упование — соединить эту руку с рукой ее отца, который позвал их в Россию.

Тогда царица строго его спросила:

— Вы князь?

Ошарашенный Павел смущенно ответил:

— Нет, не князь. Исаковичи не князья. В нашем народе князья только Рашковичи. Однако наша мать уверяла, что Исаковичи сражались на Косове. Есть тому доказательства в синодиках, куда записывали имена покойников.

Исакович был вне себя. Этого вопроса не предвидел ни Ракич, ни Мишкович.

Тем временем царица Елисавета нагнулась, ударила его слегка веером по носу, воскликнув, что он шалопай и обманывает свою императрицу.

— Обманщик!

И, трясясь от смеха, удалилась вместе с Воронцовым, который вел ее под руку. Исакович снова опустился на колено. Его прошиб холодный пот. Не помня себя он утирал лоб.

Тут появился Мишкович и шепнул, что надо как можно скорее уезжать. Павел, совершенно сбитый с толку, покинул апартаменты, где происходила аудиенция. В какое-то мгновение ему показалось, будто он видит в зеркале лицо смеющегося до слез Вишневского.

Павел не пришел в себя и тогда, когда его окружила группа офицеров в приемной и забросала вопросами, а Мишкович тащил его за рукав и торопил ехать.

Когда Исакович сел в карету, Мишкович подал знак кучеру трогать, а сам остался. Лошади рванули, и у Павла не было времени ни что-либо сказать, ни спросить.

Кучер гнал через Подол к дому Жолобова так, словно уходил от погони. И на всем скаку осадил у ворот, чуть не опрокинув карету.

Павел соскочил на землю и с недоумением увидел, что кучер тут же стегнул кнутом по лошади и умчался как бешеный.

«Все пьяные», — подумал он.

Он вошел в дом, словно вернулся с похорон.

Когда ему принесли свечу, он долго сидел, молча на нее уставясь.

Утром он отправился в штаб-квартиру.

Ощущение ужаса от провала аудиенции постепенно сменилось удовлетворением, что он все-таки видел императрицу, хотя от всего, что он от нее услышал, в голове возникла сумятица. Когда Виткович спросил, что с ним и назначил ли он день своего отъезда в Бахмут, Павел посмотрел на бригадира со странной улыбкой и спросил, видел ли тот царицу?

А когда Виткович вместо ответа с удивлением на него уставился, Павел опять улыбнулся и сказал, что он видел ее величество. Был у нее на аудиенции и надеется, что все будет хорошо, хотя он и не сумел вести себя как подобает и сказать то, о чем следует. Не повезло!

Виткович спросил, хочет ли Исакович сказать, что он видел ее величество императрицу Елисавету вчера в Киеве и с ней разговаривал?

А когда Павел это подтвердил, Виткович сказал, что Исакович сошел с ума. Потом, словно чего-то испугавшись, приказал ему немедленно отправляться домой и дожидаться его прихода.

Павел впервые в жизни был охвачен таким безудержным весельем, что, выходя из штаб-квартиры, поделился еще с несколькими офицерами тем, что вчера видел царицу, был у нее на аудиенции.

— Всем нам теперь в России будет хорошо!

В воскресенье 6 ноября 1753 года, в день святого Павла-исповедника, на киевскую офицерскую гауптвахту был доставлен сербский эмигрант из Австрии, недавно назначенный в Венгеро-сербский тридцать пятый полк капитан Павел Исакович.

Гренадерский капитан привел его в сопровождении прапорщика и четырех гренадеров пятого полка и сдал профосу под расписку. Все происходило совершенно спокойно. Арестованный, казалось, находился в каком-то сне.

Каземат помещался в те времена в разрушенном бастионе близ Золотых ворот, над Подолом, недалеко от Печерской лавры. Колокол над бастионом гудел почти весь день, начиная с раннего утра. Камеры для заключенных офицеров расположились в полуподвале. Зарешеченные окна выходили на задний двор.

В камерах топили, но воздух все равно был тяжелый.

Офицера доставили под вечер. На улице шел снег. Первый снег в Киеве в том году.

Камера, куда ввели Исаковича, была удобной, с постелью и горящей на столе свечой. На лежанке глиняной печи, в которой горели дрова, спал черный кот. Кто знает, когда он здесь поселился, никто его не прогонял. Он выходил и входил через решетчатую железную дверь.

Исакович провел эту ночь без сна.

У него отобрали саблю, но профос относился к нему весьма учтиво, как положено относиться к офицеру.

Исакович ничего не просил. Даже воды.

Он расстегнул лишь ворот своего гусарского мундира и лег на постель как был, в сапогах.

И лежал неподвижно.