Переселение. Том 2

Кот подлез было к нему, мурлыкая, но тут же понял, что он не из тех людей, которые приласкают, и отошел. Когда свеча перед зарей догорела, Павел видел только, как то вспыхивают, то гаснут во мраке, точно ночные светлячки, его светло-зеленые глаза.

Утром — в день тридцати мучеников — заключенного подняли рано. К нему привели парикмахера. Татарин почистил ему сапоги. Потом его повели мыться. Осмотрели, надраили пуговицы. У ворот его принял тот же офицер и окружили те же гренадеры, которые вчера брали его под стражу.

Утро было холодное, туманное. Со двора виден был Днепр и длинный ряд росших вдоль берега тополей и верб. Арестованный даже не взглянул туда.

Никто за все это время не промолвил с ним ни слова, но самым странным было то, что Павел ни о чем никого не спрашивал.

Он только услышал громкую команду, по которой должен был встать во вздвоенный ряд и пойти с гренадерами в ногу.

И они зашагали в близлежащую военную комендатуру Костюрина, большое трехэтажное желтое здание с будкой для часового, выкрашенной белыми и синими полосами.

Поднялись на второй этаж, вошли в комнату с тремя окнами, в среднем было выбито стекло; Павлу предложили сесть на скамью без спинки.

Так он и просидел, может быть, час, а может быть, полтора.

Сидел, уставясь на большое изображение русского двуглавого черного орла, на русский флаг и портреты каких-то латников с французскими париками на головах. Под гербом вдоль стены стоял длинный, покрытый сукном стол с чернильницей посредине и большой книгой в переплете из бархата, кожи и серебра — Евангелием.

Там же стояли три канделябра со свечами, а рядом — бокал с гусиными перьями.

Вдоль побеленной стены слева и справа тянулись скамьи. А за его спиной стояли гренадеры — он чувствовал это не оглядываясь.

Наконец он увидел, как в одну из дверей справа входят Костюрин, Виткович, какой-то полковник, капитан и прапорщик, которых он до тех пор никогда не видел. Полковник был огромный, пузатый седой мужчина. Капитан, желтолицый, болезненного вида человек, каждую минуту скрещивал пальцы и громко хрустел суставами. Молодой низенький прапорщик был до того надушен, что даже далеко сидевшему Павлу шибануло в нос. Подождав, когда Костюрин уселся посредине, сели и они.

Исакович обратил внимание на то, что Виткович сел в сторонке.

Там же он увидел и доставившего его сюда гренадерского капитана. На коленях у него лежала отобранная в тюрьме офицерская перевязь Павла. Но больше всего удивляло его то, что в том же углу, где сидел Виткович, появился грек Трикорфос, лекарь, врачевавший Петра, когда его ударила в голову лошадь.

Он подошел к Павлу, словно явился к нему с визитом, и задал несколько вопросов, на которые Исакович, заикаясь, но громко ответил. Грек спрашивал, как он себя чувствует? Хороша ли погода? Как он спал? Видел ли он в последнее время кого-нибудь из семьи? И тому подобное.

Исакович диву давался, что за притча такая.

Но он заметил, что Костюрин и все прочие внимательно слушают и переглядываются.

Костюрин, сидевший посредине, не спускал с Павла глаз.

Потом приказал ему встать.

Павел встал.

Капитан рассказал, как он его арестовал, как сделал обыск в его доме, и должен доложить, что ничего заслуживающего внимания не обнаружил.

Потом подошел к Павлу и подал ему перевязь. Павел сел.

Тогда встал похожий на больного капитан. Он предложил считать капитана Исаковича способным отвечать разумно и приступить к допросу.

Павел понял, что тот сказал, но не понял, чего он хочет.

Его позвали ближе к столу, где он, положив руку на Евангелие, поклялся.

Он не понял, в чем он клялся и почему клялся.

Ему все было безразлично.

Он стоял перед Костюриным, длинный, хмурый и дерзкий.

Его голубые глаза светились безумным блеском.

Вопросы капитана сводились к тому, что он на разные лады выспрашивал у Павла его имя, чин, сведения о его семье, об отъезде в Вену к графу Кейзерлингу, о прибытии в Россию и тому подобное. Тем временем прапорщик царапал что-то гусиным пером в большой книге. И при этом шевелил губами, словно глотал лягушку.

Покончили и с этим.

Потом Костюрин отдал какое-то распоряжение. Павел понял лишь то, что следует привести офицеров, с которыми он был в день аудиенции: капитана Мишковича, лейтенанта Чупоню, Джюрку Гаича и фендрика Ракича. Тут только до сознания Павла дошло, что речь идет о какой-то его вине, вероятно связанной с тем, что он пошел к царице на аудиенцию. Но в чем суть этой вины, он себе не представлял.

Тем временем упомянутые офицеры в полной парадной форме вошли в зал и выстроились, как дети, играющие в солдат.

На Павла они даже не взглянули.

Костюрин приказал Павлу встать и спросил, известны ли ему эти господа? Исакович спокойно сказал: «Еще бы!» (По-русски это звучало так: «Ну! Что же? Хорошо! Хорошо!»)

Он знал уже много русских слов, но их смысла и точного употребления до конца не постиг. Как раньше он коверкал немецкий язык, так и сейчас его русская речь была корявой и безотрадной.