Переселение. Том 2

И еще он почувствовал безмерную нежность к Варваре, когда она помянула его покойную жену. И страх за Варвару, о которой он забыл, когда так надо было ее приголубить, поцеловать. Конечно, не любовным поцелуем, à la grande, à la Вишневский. А так, как он поцеловал бы свою покойную жену.

Когда он все это рассказывал, братья только переглядывались. Потому что его покойная жена теперь уже являлась ему не полуголой, страстной красавицей в лунном свете, не светской дамой в голубом кринолине, с черным веером в руке, а ребенком, похороненным в могиле за Дунаем, за варадинскими укреплениями, за лугами и мочажинами. И за Тисой с ее ивняками, зеленеющими в лучах заходящего солнца.

Жена в Токае представлялась ему такой, какой она была, по ее собственным рассказам, в детстве. Круглая сирота. Девочка трех-четырех или семи-восьми лет. В пору, когда она не могла одолеть искушения откусить на кухне еще пылающую жаром лепешку и когда мать, придя в отчаяние, что никак ее от этого не отучит, однажды заперла ее в свинарнике, где она просто умирала от страха. Вот так мать!

Он видел Катинку на маленькой деревянной скамеечке, с которой та не расставалась. Видел, как после смерти матери она сидит на ней часами и твердит: «Погляди, погляди, какие у нее синие губы». Когда в гроб положили отца, она пробралась и легла рядом с ним, чтоб их похоронили вместе, — так она его любила за доброту. Ее с трудом, рыдающую, оттащили от отца. И она долго продолжала кричать.

Самым удивительным было то, что, судя по его рассказам, он и в России видел Катинку такой, какой представлялась она ему в Токае. И эти воспоминания о ее детстве — незначительные, пустяковые, не заслуживающие внимания — привязывали теперь этого гордого человека к покойной жене гораздо крепче, чем воспоминания о том, как она, обнаженная, в пылу страсти, лежала в его объятиях, скрипя зубами от наслаждения. Стоило ему вообразить ее нимфой, берущей его за руку и бегом устремляющейся к постели, как тут же возникала г-жа Божич, бесстыжая, сумасшедшая г-жа Божич. Когда же он думал о детстве жены, то Евдокия обычно исчезала, и они оставались наедине. Малышка семенила за ним на своих крохотных детских ножках, а нагнав, обнимала ручонками и засыпала на его груди.

Случалось, рассказывал Павел, сон до того походил на явь, что, проснувшись, он еще чувствовал на себе ее холодную, как лед, дрожащую ручонку. И все эти сны были так живы, что он просыпался от того, что его кто-то звал. Он поднимал ночник, чтобы посмотреть на эти ручки. Слышал время от времени и детский смех, вскакивал и бежал, спотыкаясь, к окну отворить ставни или кидался к двери и внезапно встречался с Варварой, с глазами Варвары.

Анна, когда он в России впервые об этом рассказал, осенила себя крестным знамением.

А Павел продолжал утверждать, что все это он пережил, пережил в Токае. Но как только он зажигал свечу, он убеждался, что в комнате никого нет.

Так навсегда и осталось невыясненным, зачем Павел ходил вокруг дома, где жил Вишневский, и в кого в ту ночь там стреляли. Когда уже позже, в России, братья допытывались, было ли тогда при нем оружие, Павел лишь растерянно твердил, будто помнит только, что за голенищем у него был нож.

Ему и в голову не приходило, что двери будут заперты. Мучась бессонницей, он хотел непременно встретиться с Вишневским. В голове засело одно: Варвара сказала, что у нее начались какие-то боли в животе, что она убежала от Вишневского. Он сразу вспомнил свою покойную жену, умершую от родов. И решил, что Вишневский за свое злодеяние заплатит жизнью.

— Чудесные, прекрасные и радостные дни, — сказал Павел, — ждут тебя, Варвара. После долгих бед и страданий ты родишь.

А она ему на это сказала, что если родит мальчика, то наречет его Павлом. Это же, расставаясь, подтвердил ему и Петр.

Так оно и было на самом деле.

На заре в день отъезда, когда братья умывались во дворе, поливая друг другу из ведра, Петр объявил, что они с Варварой вчера решили назвать ребенка, если родится мальчик, Павлом.

Почтмейстер Хурка пришел к ним на рассвете и сообщил, что Вишневский куда-то уехал и неизвестно, когда вернется. Что искать его — напрасный труд. Что же касается бочонков с вином, то Вишневский пошлет их с другим. Не с Петром.

Около полудня упомянутого дня Петр и Павел расстались неподалеку от околицы Токая. У первого деревянного моста на уходившей в долину дороге. Долина эта постепенно поднималась вверх, извиваясь между горами.

Хурка привел Петру того же проводника, который сопровождал Юрата через Дуклю и дальше в Ярослав. Петр ехал в роскошных экипажах, доверху нагруженных сундуками, мешками и всякой утварью.

Кучеров было трое, все люди сенатора Стритцеского. И двое гусаров. Оба — из Хртковиц.