Переселение. Том 2

Хорват старался брать в Россию лишь тех, кто мог держать в руках оружие, и неохотно принимал в транспорт женщин и детей, не говоря уже о старухах.

Теперь же советники Марии Терезии дали обер-капитану Янике Антоновичу 145 ланацев[23] плодородной земли и австрийское дворянство, чтобы он только отказался от переселения в Россию.

Как выразился упомянутый выше владыка Живанович: «Заерзал перед нами, бедняками, всемогущий канцлер в Вене, как черт перед крестом!»

Но и это австрийскому двору уже не помогло.

В тот день, когда Яника Антонович получил дворянское звание и землю, капитан Сима Рунич из Сентамаша попросил в дворцовой канцелярии разрешение на выезд для себя, своей семьи и еще для семидесяти трех душ. Капитан Георг Голуб — для себя, для семьи и еще для пятидесяти душ, а также для своего лейтенанта, Бодерлицы. Для всех — mit Familien! И для лейтенантов Брановацкого и Тешича. А для обеспечения благосклонности (captatio benevolentiae) приложил бочонок карловацкого вермута и бочонок карловацкого розового.

Вышеупомянутый фендрик Йоцич хотел даже со своими людьми унести из церкви потиры и епитрахили. И принялся снимать колокола, заявив:

— У меня есть паспорт для переселения, стало быть надобно переселять и церковь. Ибо церковь — это люди, — кричал он, — а не стены, где мы служили богу!

Этот призыв подхватили потом по всем селам Потисья, где переселяющиеся одержали верх, и шуму вокруг этого было немало.

Прибывший из Вены в Варадин Энгельсгофен знал сербов лучше, чем Гарсули, который, начав свой жизненный путь на острове Корфу, добрался до Вены. Безумие переселения, охватившее в тот год Поморишье, Темишварский Банат и Бачку, вовсе не было ни новым, ни скоропреходящим. Сербы легко забывали несправедливость и обиды, но помнили ласковое слово, помощь, человечность и нелицеприятие. За добро этот народ платил необычайной благодарностью, особенно если оно исходило от иностранца.

Сербы, как прежде, так и сейчас, когда они начали переселяться в Россию, не переставали писать Марии Терезии, пытаясь образумить сильных и могучих мира сего. Писали они и Леопольду I:

«Не успели мы еще утереть слезы по недавно убитым сыновьям и братьям нашим, павшим за Австрию, а от нас требуют уже новых мертвецов, и всех нас опять ждет горе да убогая старость».

Исаковичи вовсе не первыми надумали переселяться.

Павел еще четыре года тому назад слышал, что хлопочут о переселении сирмийские гусары Атанас Рашкович и младший сын вице-дуктора Монастерлии Иосиф.

Но те, кто переселялся, и в России требовали отвести им Новую Сербию! Устроить судьбу народа на отведенной им территории!

Покуда Павел ждал Трифуна, через Токай непрерывно шли переселенцы. Кое-кого Павел знал, о некоторых только слышал, но суматоха в ту осень была превеликая.

Первый сбор переселенцев был два года назад в Бечее.

Старосты и выборные переселенцы еще тогда, в сентябре, два года назад, кричали, что хотят остаться на своей земле, потому что невозможно им бросить хозяйство, сколоченное после стольких лет и с такими муками. И они отказываются идти на земли гершафта!

Не одни только простые солдаты кричали да жаловались.

Жаловались и офицеры, еще задолго до Исаковичей.

Все, что с ними делают, великое несчастие! Никогда не ожидали они ничего подобного от венского двора. Их деды, отцы, братья проливали кровь, не щадили живота своего и за эти земли, где они сейчас осели, заплатили своей кровью в десять крат.

«Нам не ведомо, — писали они Марии Терезии, — в чем мы провинились, какое предательство совершили, какой позор или бесчестие императрице нанесли».

Не получив ответа, они кинулись в транспорты, которые в тот год уходили последними.

Собственно, ответ пришел; в рескрипте говорилось, что все, кто не покинет страну, получат землю, если уйдут из армии.

Но это касалось лишь одних офицеров.

Некоторые заколебались и, радея о багополучии своих семейств, принялись вычеркивать свои имена из списка переселенцев.

В Новом Ковиле пожелали остаться лейтенант Петр Райкович и фендрик Периша Гошич, в Старом Ковиле — капитан Михаил Проданович. Но в Мошорине никто не выписался!

В Тителе пожелал остаться лейтенант Иван Антонович, наперекор фендрику Влашкалину, которого переселенцы избрали своим вожаком. Кишка тонка оказалась у лейтенанта Живы Николича из Сентамаша. Остался с ним и фендрик Марко Радишич — из-за одной вдовушки, за которой волочился и которая в те дни родила ему сына. В Чугуре остался больной, ослепший капитан Арса Джюлинац. А в Бечее богач капитан Петр Зако заявил, что он родился не для того, чтобы быть цыганом, жить в шатрах и просить подаяния в чужих краях; он намерен, как и прежде, оставаться сам себе господином.