Переселение. Том 2

На другой день угрюмые, невыспавшиеся люди продолжали шагать за своим возом с коркой хлеба в руке и вскоре скрывались вдали. После одной или двух недель пути, узнав, что до России еще идти и идти, они начинали браниться и кричать: «До каких же пор?!»

Подобно нищим на поминках, они наелись перед тем, как тронуться в путь, а теперь их мучил голод — съели бы, если б только нашли, даже просаленное одеяло.

А даром им давали только напиться.

Самыми оборванными и жалкими были те, кто отставал от изнеможения или болезни. Потом они неслись, точно одинокие увядшие листья, чтобы нагнать своих, пугая диким видом женщин и детей. Кругом было все чужое. Одиночество наполняло их души страхом. Они ковыляли, точно нищие, перевязывая распухшие ноги тряпками, и, заблудившись, растерянно что-то бормотали. А порой начинали выть, вращая глазами, потому что никто их не понимал.

Люди испуганно шарахались в стороны, когда они, как сумасшедшие, размахивали своими дубинами.

Многие из них остались навеки лежать между Темишваром и Дуклей на придорожных кладбищах. Еще больше их осталось в снегу между Дуклей и Киевом.

Этот исход, длившийся уже третий год, был непостижим для человеческого ума.

Среди транспортов двигался со своими людьми и Трифун (Вишневский называл его «Трофим»), его-то в Токае и поджидал Павел. Большинство поморишан к тому времени уже прошли, но люди из Бачки, Баната и Потисья все еще шли и шли.

Изредка попадались также транспорты из Лики и даже из Паштровичей и Албании.

Беда заключалась в том, что поначалу Вена одобряла переселение сербов в Россию, как некий военный маневр между союзными империями. Однако в 1752 году оно уже было запрещено и каралось смертью.

Последние группы, которым было разрешено переселиться, устраивали сходки, спорили, уходить или оставаться, и голосовали, словно выбирали депутатов в собор.

Споры о переселении, особенно той осенью, заканчивались иногда и бедой: повальной дракой, а то и бунтом. Россия этим несчастным представлялась теплой, солнечной страной, вроде Италии. Она стала для них фата-морганой.

Целый народ, сбитый с толку, раздраженный, обиженный и обезумевший, народ, который держали в неизвестности «эти задницы при императрице», как во всеуслышание называл в Темишваре придворных советников фельдмаршал-лейтенант Энгельсгофен, хотел покинуть Балканы. Двор создал такую неразбериху с реорганизацией администрации, с осушением болот, прокладкой каналов, переселением людей из Эльзаса и Лотарингии, что никто уже ничего не понимал: кто куда идет, кому можно переселяться, а кому нельзя, какие села уходят, а какие остаются. В течение всего 1752 года в Бачке и Банате били в барабаны и глашатаи громко и ясно объявляли указы, но никто их больше не слушал и не понимал. Ранней осенью некоторые села поднялись и самовольно двинулись, невзирая на приказы, в путь. Вышли как на парад. Даже под колокольный звон.

Сербы потеряли веру в разум тех, кто ими управлял.

Ада, процветавшая еще тридцать лет тому назад, в которой жителей тогда было как пчел в улье, теперь все больше пустела. Если житель Ады в ту осень на переселенческих путях встречал на свадьбе или похоронах другого адинца, он растроганно, со слезами на глазах спрашивал: «Неужто суждено нашим адинцам, встретясь, плакать под чужой крышей?»

«Бьют и плакать не дают», — говорил в ту пору преосвященный Живанович, владыка арадский{21}.

И всю эту неразбериху учинили в тот год ближайшие советники Марии Терезии.

В начале года австрийским послом в Санкт-Петербург был назначен барон Претлак — фельдмаршал ничего не смыслил в дипломатии. Он первый заявил, что переселение сербов в Россию можно со спокойной совестью запретить. Русская императрица Елисавета о сербах, мол, больше не спрашивает и ими не интересуется. Это сообщение главным образом и подтолкнуло Марию Терезию на то, чтобы раз и навсегда запретить всякое переселение.

И она повелела с этим покончить.

Однако, как это бывает при дворах, православные сербы как раз в это время весьма заинтересовали русскую императрицу. Русское правительство потребовало от своего союзника, причем очень настойчиво, разрешить свободу вероисповедания в Трансильвании. Оно потребовало также «liberum exercitium religionis!»[22] и открытия большого числа греческих церквей в Турции. Был сделан запрос о положении православного населения в Австрии.

Ведь те же самые «задницы при венском дворе» за год до упомянутых событий выдали полковнику Хорвату паспорта на двести восемнадцать душ с тем, чтобы он как можно скорее убрался из Австрии.

Люди его отправились с песнями.

Транспорт Хорвата промаршировал через всю Венгрию, распевая знаменитую песню времен войны с Францией, когда Хорват командовал ротой:

Боже, дай здоровья Соломону, (Венгры звали Хорвата «Шамуэль»)
Нашему лихому командиру!
Солнце ясное, высоко ты,
Мать родимая, далеко ты.