Переселенцы

В этом восклицании не было ничего особенного; тем не менее Петя задрожал всеми своими худенькими членами; все помутилось и завертелось в глазах его, которые тотчас же наполнились слезами; он не смел поднять их, не смел пошевелить ресницами, боясь выдавить накопившиеся слезы и закапать пол, что было бы действительно лишнее, потому что в этом месте, против стола станового, на пол и без того уже падало много слез. Но страх мальчика происходил, надо думать, от врожденной трусости; он ни на чем не основывался: как в голосе, так и в наружности Соломона Степановича не было ничего страшного. Соломон Степанович представлял из себя человека лет тридцати пяти с полным, румяным лицом, которое могло даже нравиться женщинам; его белые, сверкающие зубы, черные глаза и черные густые волосы, прохваченные мастерским пробором, возбуждали зависть уездного судьи, стряпчего и других значительных лиц уезда, у которых, как нарочно, были плешивые головы и весьма скверные зубы. Соломон Степанович с заметным удовольствием запахивался новеньким халатом из термаламы[108], подаренным ему месяц назад тещею.

Пете не только не следовало дрожать и плакать, но следовало бы радоваться и благодарить судьбу, что его привели к становому в настоящее время, а не прежде или после. Весь этот месяц Соломон Степанович находился в веселом, снисходительном, самом мягком и певучем расположении духа, так что весь подведомственный стан его не мог достаточно им нахвалиться. Такая внезапная перемена объясняется сама собою. Видано ли было когда-нибудь, чтоб человек, проживающий первый медовый месяц супружества, не был весел и вообще не выказывал значительного расположения к снисхождению и мягкости? Соломон Степанович только что женился и был донельзя счастлив. Одно то, что жена принесла ему в приданое восемь душ крестьян и дала ему таким образом возможность самому сделаться помещиком, что было всегда любимейшею его мечтою; сверх того, жена его была молоденькая, хорошенькая и имела, как оказывалось[109], весьма кроткий, любящий и нежный нрав. Не далее как вчера, сидя на коленях мужа, она назвала его Пипочкой; ласки жены и нежные имена так понравились Соломону Степановичу, что молодая дала себе слово звать мужа не иначе, как уменьшительным именем; в тот же вечер из Соломона сделала она «Салиньку»… становой был в восхищении. Но Петя не подозревал всего этого и потому продолжал замирать от страха и дрожал всем телом. Самому Якову Васильевичу было как будто неловко; он беспрестанно мигал Антону Антоновичу с видом взаимного соучастия, и хотя тот не смотрел на него, но все равно миганье с письмоводителем ободряло Якова Васильева.

– Ладно, Никанор Иваныч, мы еще поговорим, – сказал становой, обратясь к подрядчику. – Садись, брррратец.

– Покорно вас благодарю; я постою, – возразил подрядчик.

– Садись, садись…

– Помилуйте, зачем же это?.. мое дело такое… я могу постоять, Не извольте беспокоиться, я постою.

– Ну, как знаешь, брррратец, как знаешь, – весело произнес становой и обратился к Якову. – Когда поймали? – спросил он, кивая головою на Петю.

– Нынче утром-с… в ригу зашел к крестьянину.

– А! гм! рррраненько, брат, начал! Что ты, как бык, в землю-то смотришь? подыми голову!

Так как Петя не повиновался, то Яков Васильев торопливо взял его одною рукою за подбородок, другою за макушку головы и показал становому бледное, потерянное лицо мальчика, исполосованное потоками слез.

– Гм! раненько, брат, начал, раненько! – повторил становой.

– Мал еще, сударь, по глупости, может статься, – сказал подрядчик, с заметным состраданием поглядывая на мальчика, – может быть, нарочно угнал кто-нибудь… Где еще ему бродяжничать по своей охоте?

– Откуда ты? – спросил становой, пристально взглядывая на бродягу.

– Не… не знаю… – пролепетал мальчик, которого Яков Васильев, повинуясь знакам письмоводителя, все еще держал за голову.

– Ты у меня, смотри, не ври, говори всю правду, а то я тебя заставлю говорить по-своему… Говори, где был перед тем, что пришел в ригу? – подхватил Соломон Степанович.

– Я у нищих… был… – произнес, рыдая, мальчик, – они хотели мне глаза выколоть… я убежал…

– Когда ж ты ушел от них – а?.. да смотри, не врать у меня! – промолвил Соломон Степанович с тем видом, какой был у него до женитьбы и до названия «Салинька».

– Нет, всю… всю правду скажу…

– Ну!

– Я… я две ночи бежал… да еще день бежал, – проговорил Петя, который побоялся броситься в ноги становому и просить у него пощады.

– Хорошо; ну, а до нищих где ты находился? Где они тебя взяли?..

– Я жил у матери… с отцом…

– Должно быть, Соломон Степаныч, – вмешался опять подрядчик, – должно быть, родные нищим его отдали на срок… это бывает…

– Нет, нет, – перебил Петя, горько всхлипывая, – нет! они меня силой у отца отняли… в лесу…

– Ну, это, брат, что-то хитро! Смотри, не врешь ли ты? смотри! Тут что-то не так, Никанор, а? как ты думаешь – а?