Переселенцы

На все это Тимофей не отвечал ни слова; он недвижно лежал на печке и только жалобами на усиливающуюся боль в пояснице давал иногда знать о своем присутствии. Ребятишки также были очень смирны, зная по опыту, как опасно шутить с матерью, когда она в сердцах. Они тихонько играли у двери и исчезали в сени всякий раз, как требовалось решить спор или начать ссору. Маша, Старшая дочь, молча подсобляла матери в работе и казалась скорее задумчивою, чем веселою; даже безумная Дуня как будто донимала всеобщее расстройство; она просидела в углу и, закрыв голову платком, уткнув подбородок в колени, ни разу не подала голоса.

К вечеру только, когда Маша зажгла лучину, а Катерина собрала ужин, изба немножко оживилась. Но и это произошло скорее случайно и притом благодаря совершенно посторонней причине. Ужин приближался уже к концу[31], когда со стороны околицы неожиданно раздался пронзительный лай собаки. В одно мгновение ока лай подхвачен был всеми собаками Марьинского. Несмотря на шум дождя и глухое завыванье ветра, который усилился к вечеру, слышалось, как вся эта разношерстная стая стремительно бросилась к околице. Улица, погруженная до того времени в тишину невозмутимую, наполнилась вдруг из конца в конец неистовым, освирепелым визгом и воем. Казалось, собаки разрывали кого-то на части.

– Чего они так?!.. уж не волка ли почуяли?.. – сказал, покашливая, Лапша.

При таком неожиданном предположении, сделанном Лапшою с тем лишь, чтоб сказать что-нибудь[32], один из маленьких сыновей его и за ним пучеглазый Костюшка быстро ухватились за поняву матери, которая готовилась поставить на стол чашку с квасом; третий мальчик, самый младший, сидевший поодаль от братьев, выпустил из рук ложку, зажмурил глаза, раскрыл рот, затрясся всем телом и вдруг залился воплем.

– Полно, Вася! не плачь! батя так только постращал… это не волк… волки ходят только зимою, – сказал Петя, старший сын, подвигаясь к маленькому брату, чтоб взять его на руки.

– Умник, батюшка, умник! Какие тут волки! Слышь, что Петя-то говорит… Ну, пусти же, пусти! – заговорила Катерина, стараясь высвободить свою юбку, но вместе с тем боясь пошевелить руками, из опасения опрокинуть чашку на стол, – пусти, говорю, оставь! никакого нет волка… Маша, отыми ты их от меня… того и смотри тюрю всю расплескаешь… Придет же ведь этакое в голову! – заключила она, не взглянув даже на мужа.

– Должно быть, вор… на мельницу пробирается… – произнес Лапша, думая этим поправить свою ошибку.

Но и это предположение оказалось неверным. Посреди визга и лая собак послышалась вдруг глухая, заунывная песня, которую тянули несколько голосов.

– Это нищенки! побирушки! – воскликнул Петя, смеясь и оглядывая братьев своих, которые тотчас же умолкли.

Угрюмый, мерный напев делался слышнее и слышнее; вскоре можно даже было различать отрывистые слова песни. Нищие приближались; вместе с ними приближалась и собачья стая. Иногда хор как будто ослабевал и обрывался. Разъяренный визг собак показывал, что певцы принуждены были переносить внимание от голоса к собственным ногам, которые следовало защищать от нападений; немного погодя, однако ж, басистый голос запевалы, гудевший как исполинский шмель, подхватывал с новою силой:

Жил себе сла-а-вен богат человек, Пил, ел сладко, кормил хорошо.

К нему тотчас же приставали три другие голоса, в числе которых особенно заливался один, дребезжащий, как у козла, и песня шла своим чередом:

Лежит Лазарь, ле-ежит весь изра-а-нен. С убожеством, с немочью…

Обойдя таким образом большую половину деревни, нищие остановились перед избою Лапши; но тут, волей-неволей, они должны были замолкнуть. Волчок, сидевший до тех пор на завалинке, ждавший, вероятно, своей очереди и изредка, только присоединявший свой голос к голосам товарищей, которые преследовали нищих, ринулся вдруг со всех ног, и если б который-нибудь из них зазевался, он, без сомнения, вцепился бы ему в икру.

– Эка злющая эта собачонка! – проговорил Лапша, между тем как за окном слышалась брань и яростное хрипенье Волчка, который цеплялся зубами за палки, подставляемые нищими.

Секунду спустя в окне раздался стук, и жалобный слезливый голос прокричал:

– Отцы-милостивцы, подайте милостинку во имя Христово!..

– Вот нашли у кого просить! самим есть нечего! – с горечью произнесла Катерина.

Она собрала, однако ж, со стола несколько корок и подошла к окну.

Заслышав чужой голос, Дуня, продолжавшая сидеть в углу, сорвала платок, который покрывал ее голову, и насторожила слух; но едва только Катерина подняла окно и безумная увидела постороннее, незнакомое лицо, она быстро поднялась с места и спряталась за печку.

– Не взыщите, касатики; больше нетути! – сказала Катерина, подавая корки нищему, который жадно за них ухватился, – сами нуждаемся… Бог подаст!..

– Наши плачут, стало, и ваши не радуются! – заметил козлячий голос.

Катерина готовилась уже захлопнуть окно, как вдруг перед нею выставилось широкое багровое лицо Верстана.

– Чего тебе еще?.. Ведь дали!.. Ступай в другое место; больше у нас нет ничего, – сказала Катерина.