Переселенцы

Надо полагать, горничная Александры Константиновны грамотная: она беспрестанно заглядывает через голову госпожи своей и устремляет глаза на тетради, но всякий раз щурит глаза с видимым отвращением: мысль о коровах, индюках и сале, невидимому, неприятно действует на ее тонкий, изящный вкус. Этот изящный вкус горничной проглядывает в каждом ее движении и даже в манере держать гребень, которым расчесывает она волосы барыни. Белицыны, говоря о ней между собою, называют ее обыкновенно: lady Furie, но трудно предположить, чтоб вострый, как шило, нос горничной, ее выщипанные ноздри и узенькие губы могли иметь что-нибудь общее с таким названием. Несомненно лишь то, что горничная проникнута в высшей степени чувством собственного достоинства; вероятно, чтоб придать больше значения гордой голове своей, она причесывает ее a la Margot; но Александра Константиновна ничего не замечает; нагнувшись к столику налево, нахмурив сперва брови, она не отрывает глаз от деловых списков.

– Позвольте, сударыня; мне этак никак невозможно, – говорит горничная с оттенком нетерпения, которое может выказать лучше всяких слов бесконечную доброту ее госпожи.

– Ах, как это скучно!.. Ну! – возражает Александра Константиновна, выпрямляясь в кресле.

Взгляд, брошенный ею в зеркало, показывает ей нахмуренное лицо горничной.

– Ты, Даша, кажется, очень недовольна, что приехала в деревню?..

– Наше дело такое, сударыня: куда прикажут, туда и едем.

Слова эти, проникнутые покорностью, сделали бы величайшую честь Даше, если бы лицо ее не противоречило словам.

– Тебе, стало быть, деревня не нравится?

– Уж, конечно, сударыня, ничего нет хорошего, – подхватывает горничная, очевидно смягченная ласковым голосом барыни, – удивляюсь только, сударыня, как она вам может нравиться… То ли дело, как изволили жить на Каменном острову: с утра до вечера езда… оживление такое, в один час проедет и пройдет больше публики, чем здесь во сто лет… Да здесь и публики-то нет: глушь! мужики… взглянуть так даже гадко…

– Что ж? разве они не такие же люди? – закусывая губки, спрашивает барыня.

– Известно, такие же, только нет никакого обхождения, приличия нет… одни эти ихние лапти – так это ужасти!.. Нечесаные, небритые, неуклюжие… ручищи-то даже описать невозможно, какие страсти!.. Да вот теперь даже дворовые, вот хоть эти, что в комнату взять изволили, просто чучелы какие-то; никакой решительно образованности!.. Кроме этого, сударыня, самая жизнь какая-то скучная. Ходишь-ходишь – слова сказать не с кем! Никто не проедет, никто не пройдет, даже взглянуть не на что: поля, луга, леса… Если б, по крайней мере, жили мы хоть на большой дороге.

– Но так как мы не живем на ней, то тебе придется долго еще скучать…

– Неужели, сударыня, вы здесь долго останетесь?

– Разумеется, и даже очень-очень долго: я думаю, до осени… Ну, готово? – произнесла Александра Константиновна, поворачивая голову вправо и влево, чтоб рассмотреть свою прическу, – хорошо. Теперь прибери, пожалуйста, все это, – подхватила она, указывая на чайный прибор, – потом ты скажешь женщинам, которым я велела прийти и которые, вероятно, дожидаются, скажешь им, что они могут войти…

Александра Константиновна снова пригнулась к деловым тетрадям. Она внутренне начинала уже сознаваться, что все это страх скучно и, вдобавок, перепутано, дико, непонятно; но она твердо решилась победить скуку и надеялась, что со временем будет читать эти тетради если не с тою приятностью, то так же свободно, как любой роман графини Даш и Поля Феваля. Кашель, раздавшийся у двери, прервал ее. Она увидела средних лет бабу в котах, клетчатой поняве, коротайке и темном платке на голове. Если смотреть беспристрастно, лицо бабы было далеко не привлекательно: круглый нос, толстые губы, калмыцкие скулы; но карие узенькие глаза выкупали зато одутлость лица – так много написано было в них лукавства, пронырства и хитрости. Была еще одна особенность, которая возбуждала внимание: глаза и виски бабы были окружены множеством полукруглых морщин; когда морщины эти собирались, лицо бабы казалось плачущим, несчастным и робким; когда же, повинуясь какому-то внутреннему механизму, которым произвольно располагала баба, морщины расходились, лицо мгновенно принимало выражение юркости и бойкости неописанной. В настоящую минуту все несчастия, какие ходят только по белу свету, выбрали, казалось, бедную бабу своею жертвой.

– Подойди сюда, милая! – сказала барыня, призывая на помощь самый мягкий и ласковый голос, чтобы ободрить несчастную жертву, – ты что такое… то есть какая твоя должность, моя милая?

– Скотница, сударыня, – со вздохом произнесла баба, робко подвигаясь вперед.

– Как твое имя?

– Василиса, сударыня.

Новый глубокий вздох.

– Подойди ближе, моя милая. Я позвала тебя потому… Мне, вот видишь ли, хотелось узнать, как все это идет у нас на скотном дворе – понимаешь? сколько расхода, прихода и прочего. Скажи мне прежде всего: сколько у нас коров, всего-на-все?..

– Дойных, сударыня, которые для вашей милости оставляются? – спросила скотница, начинавшая мало-помалу расправлять свои морщины.