Переселенцы

Но так как колдунья продолжала держать его, то он схватил ее за руки и так сильно отпихнул, что она стукнулась спиною об стену. Бешенство душило Грачиху; но не посмела она, однако ж, повторить нападения и ограничилась ругательствами и проклятиями. Действительно, в настоящую минуту не совсем было бы безопасно подступать к Филиппу; Грачиха убедилась в этом окончательно, когда свет из-за дверей перегородки осветил лицо разбойника. Черные волосы его, торчавшие в беспорядке, тряслись заодно с головою; свинцовая бледность лица еще резче выдавала шершавые, судорожно согнувшиеся брови; каждая черта его как будто заострялась; тонкий погиб носа побелел; губы сузились; ноздри раздувались так сильно, что перегородка, разделявшая их, выглядывала наружу.

Вид Филиппа пробудил в Верстане мысль об осторожности; он сохранил, повидимому, свое положение, но поспешно выдвинул из-под стола ноги, как бы готовясь подняться при первой надобности; он отодвинул немного стол и, как бы для пробы, раза два пожал исполинскими своими кулаками. Появление Филиппа весело подействовало на одного лишь Фуфаева; это потому, может быть, что он не мог его видеть.

– А! здорово, тезка! как вас бог милует? Подобру ли, поздорову? Соскучились мы по вас совсем!.. – крикнул он, как только услышал его голос.

– Слушай ты! – сказал Филипп, обращаясь к Верстану и делая усилия, чтоб подавить на время бешенство, которое коробило его черты, – рази так делают?.. ась? Помнишь, ты на самом этом месте сказывал: отдашь за мальчика тринадцать рублев… а вместо того что сделал?

– Чего надо? – грубо возразил Верстан.

– А то надо, что деньги подай! вот что надо!

– А рази мальчик-то твой? – промолвил Верстан, ставя оба кулака свои на стол.

Филипп отступил два шага и отдавил ноги Степке; Степка крикнул; отец дал ему треуха и снова обратился к нищему, но уж без прежней запальчивости.

– Нет, мальчик не мой; он мне племянник, отец его – брат родной: стало, все единственно, – сказал он, – потому больше и послал вас туда, деньги были нужны… Коли так, на обман хотел взять, – должен был сказать об этом…

– Эх тезка, тезка! Кто ж, слышь, так делает: пошел на базар, всему миру сказал! – перебил, посмеиваясь, слепой, – так николи не водится! Эх, тезка, жаль мне тебя: маху, брат, дал; бражку пить пошел – воду нашел!..

– Чего пристал? отваливай! – сказал Верстан, поворачиваясь к Филиппу и нахмуривая седые брови.

– Деньги подай, подай деньги, что посулил! – крикнул Филипп, к которому снова возвратилось бешенство.

– Отстань, говорю; отдал я ему – чего еще?

– Врешь, леший, не отдавал! – заголосил Филипп, делая шаг вперед и плавно становясь на левую ногу.

– Усь, усь, усь! – произнес Фуфаев, надрываясь от смеха, – усь, усь… ну-кась, ребятушки! Слово за словом, тукманка в голову да плевок в бороду, тычок за тычком, оплеуха за тузом – валяй, ребята! качай во здравие!

– Ты, смотри, не пуще стращай! – пробасил Верстан, неожиданно подымаясь из-за стола, – у меня у самого кулаки-то крепки. На, смотри, коли хошь! – добавил он, выставляя на вид сложенные свои пальцы.

– Хорошенько его, дядя! хорошенько его, разбойника! – неожиданно крикнула Грачиха, становясь подле нищего, который с решительным видом засучивал рукава, – бей его окаянного!

– Ты что, ведьма? – проговорил Филипп, дико озираясь, как волк, настигнутый стаей собак, – так-то ты за добро платишь? Ладно!..

– Ничего, не робей, тезка! – смеялся между тем Фуфаев, – вот тут-то и стой, где кисель густой…

– Вон ступай! Одно слово: вон! чтоб духа твоего здесь не было! – трещала Грачиха, ободряемая исполинским ростом своего защитника, – гоните его, братцы! взашей, его, проклятого!

Неуверенность в своей силе, страх, злоба и бешенство боролись в душе разбойника; он не столько, может быть, боялся кулаков Верстана, сколько старой колдуньи: ей стоило только добежать до Чернева, чтоб погубить его; он знал ее и знал, что она давно замышляла предать его.

– Хорошо же, когда так! – произнес он, яростно грозя кулаками и отступая к двери, – с тобой мы еще встренемся, так посмотрим, чья возьмет, который которого одолеет…

– Эй, не хвались лапти сшить, не надравши лык! – заметил Фуфаев.

– А тебе, касатушка, – подхватил Филипп, бросая свирепый взгляд на старуху, – тебе я это припомню! все за один раз вспомяну, все твои дела со мною…

– Не мне тебя бояться, разбойник! – завопила старуха, подталкивая Верстана, – ты бойся! До Марьинского всего восемь верст; пошлю вот только к кузнецу Пантелею – он тебя больно любит… Ступай лучше вон, окаянный, отселева!

– Ну, смотри же, заруби ты этот день себе на носу! – воскликнул Филипп с каким-то растерянным видом, – я попадусь – не радуйся, ведьма: самоё потащут, самоё выдам; сам пропаду, да уж и тебе не миновать плети!.. Сюда! – заключил он, выходя в первую половину избы.

Последнее слово обращалось к Степке.