Переселенцы

– Не осилишь; и с своим-то насилу управляешься… Вот как, Петя, – подхватил вожак Фуфаева, – как шли мы это сюда, так, кажись, еще бы одну версту – тут бы и смерть моя; так грудь заломило, так заломило… уж оченно добре замучился…

– Ты, Миша, потерпи еще маленько, – перебил Петя, взглянув за угол и понижая голос, – вот маленечко еще подрастем… вот теперь лето… а там зима, а там опять лето, тогда мы уж большие вырастем, – подхватил он с оживлением, – помнишь, о чем мы с тобой говорили… то и сделаем; они нас тогда не догонят. Станем везде спрашивать: я ведь деревню-то свою помню – Марьинское прозывается… Придем домой… у меня мать то-то добрая! Ну и станем жить вместе… Потерпи только до другого лета.

Миша тоскливо опустил голову и провел несколько раз ладонью по лбу, покрытому крупными каплями пота.

– Может, ты уж тогда один – без меня пойдешь, – сказал он, задумчиво глядя на пыльную, обожженную солнцем дорогу.

– А ты-то что ж? Нет, я один без тебя ни за что не пойду; идтить, так уж вместе! – возразил Петя.

– Ну, а как я умру? – вымолвил Миша.

Петя посмотрел на него с удивлением.

– Мне и так все думается, – продолжал Миша протяжным, слабым голосом, – иду так-то с вами и думаю: «ну, как они меня бросят… ну, как умру я один на дороге?..» Другой раз насилу ноги волочу, а как вспомню об этом, так даже душа вся затрясется… А может, и лучше помереть-то, право: ведь уж хуже теперешнего не будет; стало, все одно… Я чай, ты, Петя, обо мне тогда пожалеешь?

Петя схватил его за руку, но в самую эту минуту ему послышался шорох за углом, и он поспешил заглянуть туда.

– Миша, – сказал он, дергая товарища за руку, – глянь-кась, глянь… Ведь Верстана-то нету, и дядя Мизгирь также встал; оба ушли.

Миша приподнялся и посмотрел за угол. На том месте, где лежали Верстан и Мизгирь, виднелась только стоптанная трава и мешки, служившие подушкой старым нищим. Шорох, слышанный Петей, произведен был, вероятно, головою Фуфаева, которая скатилась с мешка; раскрытый рот и выражение сладостного самозабвения на багровом лице его, усеянном мухами, показывали, что он не думал даже пробуждаться.

– Куда же те-то ушли? чудно что-то! – прошептал Миша.

Петя подмигнул ему и погрозил пальцем, давая знать, чтоб он молчал. И оба, припав к плетневой стене, стали пробираться на другую сторону риги, но не с того бока, где лежал Фуфаев, а с противоположного. Так достигли они угла, который отвечал углу, за которым они сидели; притаив дыхание и крепко прижимаясь друг к дружке, оба мальчика выглянули за угол. Тень, падавшая с кровли, рассекала пополам сморщенную, сгорбленную фигуру дяди Мизгиря, так что одна половина фигуры оставалась в тени, другую ярко охватывало солнце; он сидел, расставив ноги; перед ним лежала тряпка; на ней сверкали пригоршни две медных и серебряных монет, которые старик разложил маленькими столбиками: гривенники с гривенниками, пятаки с пятаками и т. д.; две старые, замасленные пятирублевые ассигнации покоились на левом колене нищего; они, казалось, особенно его занимали; выставив вперед дрожащие, скорченные пальцы левой руки, он не переставал загибать их указательным пальцем правой руки, поминутно сбивался, начинал снова, пожимал губами и заботливо потряхивал головою, не обращая внимания на солнце, которое било ему в самое темя.

Миша и Петя никогда не видали столько денег; то, что находилось в платке и на колене старика, казалось им неисчислимым сокровищем. Они считали до сих пор дядю Мизгиря самым бедным из трех нищих; он казался таким жалким и несчастным, безропотно сносил всегда насмешки Фуфаева, терпел с покорностью грубое обращение Верстана, он вечно молчал, и если говорил когда, так для того разве, чтоб жаловаться на бедность. Как ни были удивлены мальчики, любопытство их не столько было, однако ж, возбуждено стариком и его сокровищем, сколько присутствием Верстана за спиною дяди Мизгиря.

Верстан оставался, по-видимому, в том самом положении, в котором подполз к товарищу. Упершись ладонями в траву, выставив над плечом старика огромную свою голову, покрытую серыми взбудораженными кудрями, он с такою жадностью выкатывал глаза на деньги, что над зрачками его виднелись даже окраины белков. Лицо его было так страшно в эту минуту, что Петя почувствовал холод в спине. Невольный ужас, в котором не могли они дать себе ясного отчета, овладел обоими мальчиками; они поспешно припали к плетню, так же поспешно возвратились на прежнее свое место и несказанно обрадовались своей поспешности: не успели они сесть, как за углом раздался голос Верстана; минуту спустя он вышел к ним и велел им надевать мешки и брать палки. Когда оба мальчика явились на место, выбранное нищими для отдыха, дядя Мизгирь еще не показывался.

– Ну, вставай, отряхивайся, полно нежиться, время идти! – говорил Верстан, толкая Фуфаева.

Фуфаев раскрыл глаза, обвел направо и налево белыми зрачками своими, снова закрыл глаза и, сладко улыбнувшись, перевалился на другой бок.