Перешагни бездну

Мулла Ибадулла отполз, вздымая из ковра пыль. И так пя­тился, пока не дополз до своего места. Все поняли, тибетский врач опирается спиной на гору. «Поистине цари и врачи — два непо­нятных сословия: они никому не повиновались и не повинуются».

Мудрое изречение это произнес восседавший с величественным видом Сахиб Джелял. Участники «дивана» согласно качнули го­ловами. Сахиб Джелял — тоже звезда первой величины в созвез­дии вельмож, и хоть его сияние не лечит, но он весьма заслужен­ный человек. Сколько раз он уже бесстрашно и смело ездил в Бу­хару и всегда возвращался благополучно. Даже ревностные деятели Бухарского центра, одержимые мюриды, такие, как головорез Салах-бий, или отчаянный, ищущий мученического венца Азам-ходжа, или рыжая лиса Мир Патта-бек, или ни на грош не ценя­щий ни свою, ни чужие жизни, шалый, полубезумный Абдулла,— хоть тоже уже не раз побывали тайком в Бухаре, но и они не сме­ли перечить Сахибу Джелялу и почтительно внимали его словам.

И не сказывалось ли то, что завистники в Кала-и-Фатту про­звали «пловом Сахиба». Действительно, хлебосольный, широкой души Сахиб Джелял внес в кликушески-монашеское, мрачно-аске­тическое, тревожное настроение в Кала-и-Фатту дух живости. Он чуть ли не каждодневно устраивал в отведенной ему обширной михманхане с отдельным двором — патио — богатое угощение. Гостям подносили не только плов, который готовился так вкусно, с такими мастерскими ухищрениями, что даже иной раз эмир от­казывался от своей излюбленной шурпы из целого барана и с удовольствием отведывал плов Сахиба Джеляла. Да что там плов! Его высочество изволили здесь кушать и «мам-пар», и фарширо­ванного фисташками фазана, и суп из кекликов, и многое другое из восточной, а порой и из европейской кухни. У котлов всегда хлопотали чисто одетые ферганцы-ошпа-зы. Частенько тут же сиживал на деревянной «карават» знаток тайн Бадма и с пиалой в руке отдавал распоряжения. Раз в неделю Сахиб Джелял устраивал «той» где-нибудь в загородном саду. И удивительно! Веселью и обильному угощению отнюдь не мешали бурные собы­тия в государстве. Сахиба Джеляла вся эта стрельба, вражда между племенами вроде бы и не касались. Сахиб Джелял всегда был величествен, любезен, гостеприимен и безгранично щедр.

И насколько любили и уважали Сахиба Джеляла, настолько же презирали и ненавидели муллу Ибадуллу Муфти за его ту­пость, его сальные волосы-космы, за его вшей, запах от ног, за «дарьякаши» — «выливание рек», то есть попросту тайное при­страстие к спиртному.

Симпатии свои все отдавали Сахибу Джелялу и немногословно­му доктору Бадме. Сначала думали, что Алимхан приблизил тибет­ца просто так — ведь многочисленность придворных — показатель пышности владетельного двора. В михманханах Кала-и-Фатту веч­но толкались праздношатающиеся, «домогающиеся воды жизни», готовые за миску машхурды исторгать «вздохи восторга» о благо­получном скольжении по небосводу счастливой звезды эмира. Но никто даже мысленно не смел назвать Бадму прихлебателем. Док­тор «белым аистом расправил крылья в золотой пыли сияния» и оказался на голову выше придворных.

Замечание Сахиба Джеляла насчет племени царей и врачей вызвало единодушное гудение. А эмир подкрепил слова Джеляла еще ироническим напоминанием:

—  Одна рваная кошемка — десять дервишей помещается. Спят все... но двум визирям тесно во вселенной...

Сам мулла Ибадулла Муфти понял, что выходка его встречена неодобрительно и что не лишнее поклониться язычнику «большим поклоном». На всякий случай.

После «дивана» он оказался рядом с доктором Бадмой и из­рек:

—   Господин, вы из страны Тибет, где сеют слова лишь о мире. У нас, мусульман, в руке обнаженный меч. Нам, э, не подобает кейф за чаепитием, как некоторым.

Лучше бы мулла Ибадулла Муфти не лез со своими неуклюжи­ми извинениями. По обыкновению негромко Бадма заметил:

—  Чаепитие,  вы  сказали?  Господину Муфти  для  прояснения мозгов не хватает не чая, нет, кое-чего покрепче.

Все ухмылялись. Все знали слабость потомка пророка. Всем надоели наивные, нагоняющие тоску проповеди в темном, пропи­танном сыростью склепе. И против их воли в их сердцах нашли  отклик   слова,   тихо   произнесенные   язычником   Бадмой,   мысли  вслух:

—  Чтобы явиться в сей  мир человеком  разума,  приходилось ему в прошлые его жизни быть десять и четыре тысячи раз «чак-равартин», то есть десять и четыре тысячи раз восседать в колес­нице с золотыми колесами, катящимися по миру знаний.

Темны были слова Бадмы, чужды взглядам мусульман. И по­тому они казались страшными, жуткими. Понятно было одно, что мулла Ибадулла глуп и ничтожен.

По-видимому, доктору Бадме, колдуну и волшебнику, на этом следовало остановиться. Тогда он не озлобил бы окончательно муллу Ибадуллу Муфти и избавил бы себя и своих друзей от мно­гих неприятностей. Но всегда ли мудрецы соблюдают меру мудрос­ти? То, что он тут же добавил, равнодушно, очевидно, в разъясне­ние чуждого мусульманам буддийского понятия «чакраватин», прозвучало оскорблением: