Перешагни бездну

Читка остальных писем вызвала приступ поистине царственно­го гнева. Очень почтенные духовные лица Чарджоу, Каршей и еще многих городов жаловались, ныли и, словно сговорившись, просили золота. С минуту ошеломленный Сеид Алимхан молчал. Что, сговорились они там в Бухаре?

—  Золота   захотелось!   Слепень   лезет    лошади   под   хвост... Пусть отсохнет рука писавшего!.. Поломается калам!.. Распусти­лись...   Зажиревший   жеребец   сбивается   с  пути...   Не   выйдет... Господин мунши, что еще?

Главный мунши представил длинный список мударрисов, на­значавшихся в города бывшего Бухарского эмирата. Сеид Алим­хан справедливо считал духовенство своей опорой и потому долго раздумывал над каждым именем. Некоторых он отвергал сразу же:

—  Не годен: мозгов не хватает...   Слабый... не годится. Надо когти ярости держать всегда   наточенными...   В  каждой   мечети завести  списки  «актива»,  когда   придем,  железной   рукой   пока­раем.

Он, прижимая руку к груди, показывал, что человек с же­лезной рукой именно он и есть.

Тем временем мулла Ибадулла Муфти подсунул фетву о на­значении мутаваллиев. Эти грозные блюстители исламской нравст­венности в городах исламского мира с установлением Советской власти в Бухаре сгинули в небытие. Кто теперь помнил, как на улицах и в махаллях ловили горожан и наказывали палками за несоблюдение поста «рузы», за непосещение мечетей.

— Конечно, э, времена не те,— зашепелявил своими расшле­панными губищами мулла Ибадулла Муфти.— Пока светлейший эмир пребывает в изгнании, нравы, э, испортились. Ислам пришел в состояние трудностей. Палки не годятся, хитростью надо убеж­дать. Снискать доверие, э, убеждать в пользе «рузы», «сунната», упрашивать вернуть верующим мечети, вакуфы. Мутавалли долж­ны помогать тем коммунистам, кто тайно придерживается ислама. В споры с советскими не вступать. Сеять тихонько семена нена­висти. Но ежели женщина откроет лицо или вздумает спать с кяфиром, пусть ей жизни не дадут.

Алимхан перебил:

—  Проницательного одного-двух пошлите в Самарканд... Ташкент... Пусть потрутся среди стихотворцев там, писак, у кого ещё мусульманская совесть не померкла... А то журнал «Муштум» порочит почтенных лиц... из духовенства... Еще газетка бухарская, как ее...                                                                                              

—  «Азад Бухара»...— подсказал кто-то.                                       

—  Именно...   Там   всякое   богохульство   и неподобие   про  ду­ховных.

—  И в других газетах, вроде кокандской «Янги Фергана». Там редактор и писатель безбожник... и в Самарканде «Ленин Юлы»…

—  Не смейте... э... произносить   это   имя! — завизжал   мулла Ибадулла Муфти и начал вдруг подпрыгивать, сидя на месте, на­двигаясь многопудовым кулем на сидевшего почти рядом доктора Бадму.— Нечестивец ты, э, язычник ты! Идолопоклонник ты! Зачем здесь слушаешь? Э! Уходи!                                                         

Напирал Ибадулла яростно, брызгая слюной из черного провала рта. Вытаращенными глазами, угрожающими гримасами он мог напугать. Но на деревянном лице тибетского доктора ни один мускул не шевельнулся. Прозрачные серые глаза не отразили ни малого движения души. Они просто не замечали бесноватого, хотя толстые кулаки его вертелись в угрожающей близости от лица.

Присутствующие на эмирском «диване» даже шеи вытянули, бороды вперед выставили, дремоту скинули. Что-то скажет эмир: ведь этот приехавший неведомо откуда тибетский язычник, буддист сделался визирем его сердца и разума. Без его совета Сеид Алимхан и шага сейчас не делает. Каково же любимчику мулле Ибадулле Муфти? Неужто начинается настоящая драка и нару­шится благопристойнейшая тишина в покоях Кала-и-Фатту? Уж мулла Ибадулла Муфти не отступится, коли начал.

Зависть и ревность с той поры, как странствующий монах из Тибета сделался лейб-медиком эмира, «разодрала грудь мулле Ибадулле Муфти, ушла в землю и разъедала корни». Духовник раскачивался и стонал: «Оказался бы мед, а муха и из Багдада, прилетит». Переживал возвышение Бадмы мулла Ибадулла Муфти особенно тяжело потому, что единственный при дворе Кала-и-Фотту искренне верил в свое происхождение от пророка. А если учесть, что с появлением Бадмы эмир забросил дела веры, то есть повсед­невное руководство агентурой Бухарского центра в Советском Тур­кестане, то вполне понятна будет ярость духовника и первого со­ветника Сеида Алимхаиа.

Издревле считалось, что «бухарцы выдумали звезды». Но та­инственные жители тибетского нагорья выдумали нечто посильнее. Эмира одолевали нуднейшие недуги. Сколько ни взирай на звез­ды, лицезрением их не исцелишься. От тибетских же снадобий Сеид Алимхан почувствовал облегчение. А когда тебе помогают лекарства, ты склонен слушать и такие советы, которые отношения к болезням не имеют. Круглая голова муллы Ибадуллы Муфти раскалывалась от мыслей.

Но сегодня скандала не получилось, даже самого маленького. Тибетские глаза Бадмы не замутились, не потеряли своей про­зрачности. И сказать он ни слова не пожелал, не соблаговолил. Разве упадет небо, когда залает пес?

Кто способен читать в сердце колдуна? Все знали, что Бадма колдун.