Перешагни бездну

—  О аллах,  скажет он наконец, — пробормотал  Сеид Алим-хан, его одолевало любопытство. Извращенная натура побуждала терзать не только свои жертвы, но прежде всего самого себя. Во­обще он любил слушать восторженные рассказы возвратившихся из Бухары засланных своих людей—дервишей, бродяг, проходим­цев. Судя по их рассказам, явно сочиненным, жители советской Бухары лелеяли в сердце преданность своему изгнанному повели­телю,   жаждали его возвращения на престол,   готовили   пышную встречу. Эмир упивался новостями, особенно кровавыми деяниями басмачей фанатиков.   Он истерически   взвизгивал от радости, он чуть ли не плясал. Он бил в барабан торжества по поводу подоб­ных новостей на весь свет. И тут же сочинял послание в Лигу Наций, британскому премьеру, в белогвардейские центры. Эмир писал о разрухе   в Туркестане,    о близящемся    крахе    Советов, о своем близком торжестве. Но возбуждение падало. Навалива­лась на сознание бессонная ночь с ее темнотой, шевелящимися по углам тенями, бродящими по дворцу тенями убийц с отрубленны­ми головами в руках,   с каким-то   жутким,    глядящим из тьмы мрака глазом... Усталый мозг перебирал иные вести, дурные, но, к сожалению, достоверные. Они приползали по-змеиному через границу, через Гиндукуш в лавчонки кабульских базаров, в кара­ван-сараи, в Кала-и-Фатту. Они содержались в письмах от прош­лых друзей эмира, не боящихся сказать правду.

Сеид Алимхан имел трезвый ум расчетливого купца. Сегодня в саломхане он наслушался радостей и восторгов, поздравлений и славословий. Милостиво приказал выдать «суюнчи» — правда, весьма скромные — рассказчикам. Сейчас от Молиара он требовал правды: упершись руками в колени, эмир не спускал глаз с самаркандца.

—  Что ж? — сказал Молиар. — Правду так правду.

— Ну?

—  Ваши подданные сделали непотребство. Послали господину дарго китайского фаянса блюдо, завернув его в бархатный зеле­ный дастархан...

—  Наконец скажешь ты эмиру, в  чем дело? — не выдержал Ибадулла. Его толстые ручки дернулись, словно он хотел замах­нуться.

—  Но, но, осторожнее, — протестующе заскрипел Молиар.

—  Так вот, когда господин дарго хотел насытиться кушаньем...

Он вдруг снова замолчал.

—  Что же случилось  с  кушаньем?— в один  голое спросили эмир и мулла Ибадулла. Оба всем туловищем наклонились к са-маркандцу, глаза которого мерцали лукавством.

—  Случилось то,  что случилось.  На  блюде...  ха...  оказались серые коровьи копыта. Они дурно пахли и были в навозе.

Бело-мучнистые квелые щеки Сеида Алимхана полиловели, губы обиженно покривились. Мулла оторопело ловил взгляд эмира.

—  ...Фетву! — всхлипнул    Сеид Алимхан... — Фетву...    напиши. Там Валимирза наш человек... председатель этого их исполкома... приказываю...  пусть позаботится...   недопустимо   имя  эмира  топтать... — Эмиру вдруг перехватило горло. Он долго отдувался.— Всем урок!.. Оскорбления  кровью смываются... закон  не выпол­няют. Денау разнести в битый кирпич... а те... тридцать семей... Умарбека... того!

С готовностью Ибадулла подхватил:

—  Будет  исполнено...  э...   Курбаши   ишан   Султан,  умнейший суфий... под землей найдет отступников. Ни один не уйдет...

Эмир все морщился и посматривал на Сахиба Джеляла. Види­мо, что-то не нравилось ему в бесстрастном, неподвижном его лице. И он остановил муллу Ибадуллу:

—  Кишлачных стариков... старух... убивать не надо... Прогнать в пустынное место... в степь... без воды, без еды подальше... Не смогут уйти — останутся, помрут... Не правда ли, господин? Страх всем   урок,   господин? — обратился   он   ко   все  еще   молчавшему Сахибу.

Равнодушие, с которым эмир и его духовник обрекали людей на гибель, вызвали в Сахибе Джеляле тихую ярость. Вместо от­вета он вспомнил вслух древнее изречение:

—  «Избегай соседства трех вещей: горящего огня, бурного по­тока, славы царя». Кровь и насилие всегда отвращают от госуда­рей сердца и умы подданных, даже слепо покорных престолу, тех, кто еще называет себя подданными эмира бухарского, верит, воз­лагает чаяния на Сеида Алимхана.

—  И... э... вы смеетесь? — зашипел мулла Ибадулла.

Расслабленным движением руки Сеид Алимхан остановил ду­ховника и безучастно заговорил. Он ронял слова с трудом, по одному. Они падали в сумрак михманханы и глухо отдавались под тяжелыми болорами потолка, там, вверху.

—  Слова, однако, знакомые... Слушаю... думаю...  Все думаю, не удивляюсь... Бороду гостя твоего, Ибадулла, видел... разгова­ривал с ним где-то... часто... Где?..   Разговаривал... гость молчит, вовсе... не признает... нет, забыл своего повелителя…

Ни малейшего оживления, ни признаков удивления... Он еле шевелил языком. Чуть привстав, Сахиб Джелял картинно покло­нился.

—  Не подобает поднимать голос в присутствии великих. Ждать надлежит, когда повелитель снизойдет сам.

—  Мудрености... Сахиб... изощренности, господни визирь наш... как в старое время... и раньше и теперь история... вы упрямец... не научила.

Белая чалма Сахиба Джеляла склонилась, но даже в ее на­клоне эмир усмотрел упрямство и сердито заворчал.