Пересменок. Повесть о советскком детстве

Она усадила меня в кресло, похожее на зубоврачебное, и чуть опустила подставку для ног — очевидно, до меня стригся какой-то малолетний карапет. На полированной полке перед креслом были разложены инструменты: железные расчески с зубьями разной частоты, ножницы трех видов, опасная бритва и лохматый помазок, совсем неуместный в детской парикмахерской. Отдельно стоял пузырек, обмотанный резиновой трубкой с «грушей» на конце. Казалось, этот оранжевый удавчик уже проглотил один пузатый флакон с одеколоном и теперь обвился вокруг второго, чтобы сожрать и его. Сбоку на стене висела крупная фотография по-взрослому причесанного мальчика (такие поют по телевизору в детском хоре), а рядом треугольный вымпел с золотой бахромой — «За победу в социалистическом соревновании».

В большом овальном зеркале я увидел себя, лохматого, испуганного, в глупой абстрактной рубахе, — и затосковал. С малых лет, едва сажусь в парикмахерское кресло, меня охватывает чувство какой-то беспомощной покорности, ибо еще никогда стрижка ничем хорошим не заканчивалась. Наоборот, сбывались самые мрачные предчувствия. Не зря же ни один нормальный человек не спросит: «Где стригся?» Нет, он поинтересуется: «Где же это тебя так оболванили?»

Лукавая Лида обычно уверяет, будто я посвежел и стал похож на «хорошего мальчика». В крайнем случае, когда уж совсем обкорнают, она вздохнет: «Веселенькая прическа получилась...» Но стричься все равно надо. Я же не Робинзон Крузо, чтобы ходить косматым. Даже граф Монте-Кристо, едва сбежав из замка Иф, еще не выкопав клад, сразу подстригся и сбрил бороду...

— Не бойся, — успокоила парикмахерша, заметив мое горькое томление. — Больно не будет!

— Я и не боюсь.

— Вижу. Чик-чик, и всё! — Она накинула мне на плечи видавшую виды простынку и взъерошила мои волосы. — Как будем стричься? Опять под скобку? А может, пофасоним? Ты паренек модный! Хочешь так же? — Мастерица показала на фотографию хорового мальчика.

— Нет, под полубокс.

— Тебе не пойдет!

— Так надо...

— Боксер, что ли?

— Угу.

— У нас тут, в церкви тренируешься? — она железной расческой, больно дергая, стала распрямлять мои волосы, которые в последнее время начали виться.

— Угу... — морщась, соврал я. — Второй юношеский.

— Хорошее дело! Мужчина должен уметь постоять за себя. Хулиганья у нас тут развелось. Домой с работы идешь и оглядываешься.

— А вы где живете?

— На Хапиловке. Жила. Улучшились. Теперь час до работы еду.

Парикмахерша взяла с полки черную электрическую машинку и поменяла насадку, как зубной врач меняет сверла в бормашине.

— Знаешь Хапиловку?

— Еще бы... Только что оттуда! А это не ваши дома заколоченные стоят?

— Наши, — вздохнула она, примериваясь к моему заросшему затылку.

— Пес тоже ваш?

— Нет, соседский. Дружок. Так и сидит?

— Лежит.

— Воет?

— Молчит.

— Видно, уже осип. Вот беда! Жалко бедолагу. Но и соседей понять можно. Как его в новую квартиру взять? Он же дворовый. Может, все-таки под скобку? У тебя лицо круглое, как у Колобка, полубокс не твой стиль.

— Полубокс. Мы на юг едем.

— Ну, смотри — я предупредила! — И она включила машинку, завывшую, точно отцовская электробритва «Харьков». — Не тряси ногами! За тобой черти, что ли, гнались?

«Хуже!» — подумал я, вспоминая, как сел на лавку, едва втиснувшись между двумя хулиганами, все-таки выследившими меня.

Серый отобрал мой газетный сверток, размотал и достал оттуда еще теплые жареные ломти. Один протянул «морячку», а другим захрустел сам, жмурясь от удовольствия.

— Вкусно! Моя бабка пересушивает, а твоя в самый раз делает! С мякишем, — громко чавкая, признался он. — Как тебе, Корень?

— Да, шамовка ничтяк! — согласился «морячок», он нанизал хлеб на финку и равномерно обкусывал его с разных сторон. — Тебя как, внучек, звать-то?

— Юра.

— Хорошее имя. Ну и про что тебя, Юра, легавый спрашивал?

— Про разное... Про вас спрашивал... Кто вы такие и чего от меня хотели.

— И что ты ответил?

— Ответил: ничего... Сказал, мы просто разговаривали...

— Не раскололся?

— Нет.

— Точно?

— Точно.

— А откуда ты этого мильтона знаешь?

— Он наш участковый. В общежитие к нам ходит.

— Молодец! — вдруг хлопнул меня по плечу «второгодник». — Надежный ты пацан! Мы видели, как он тебя колол. А ты кремень! И запомни: если к тебе тут кто-нибудь подвалит, говори: «Отзынь! А то будете иметь дело с Корнем и Серым». Сразу отвянут. Понял? Хлебушка тебе оставить?

— Не надо, я наелся.

— Молоток, скоро кувалдой станешь! Только не коси под американца! Не любим, — душевно попросил «морячок», доедая ситник.

— Под какого американца?

— В Буденновке бугры живут. На черных тачках катаются. Пацанята у них с гонором, как фирмачи. Мы их американцами зовем. Если попадаются, учим жизни. Понял? Мы-то думали сначала, ты оттуда! — Серый махнул в сторону поселка.

— Нет, я в Рыкунове переулке живу, в маргариновом общежитии.

— Значит, Сашку Сталина знаешь?

— Конечно, он в моем классе учится.

— Сталин — наш кореш! Привет ему с кисточкой! А чего ты дергаешься?

— Я же говорю... в парикмахерскую очередь занял.

— Так чего ж ты молчал? Дуй!