Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании

О том же – о том, что нет у нас, русских, привязанности друг к другу, солидарности, желания что-то делать сообща, для коллективной пользы, говорит уже писатель земли русской последней трети XX века Валентин Распутин: «У нас это какая-то национальная болезнь – распри. Мы не можем жить дружно, мы не можем делать общее дело, а если делаем, то обязательно с какими-то скандалами, с какими-то подозрениями и т. д.». «Это тяжело испытывать и наблюдать, – заключает свои мысли о нашей русской недружности Валентин Распутин, и при этом добавляет, – может быть это национальная черта, может быть это болезнь времени».[254]

Казалось бы, нет более яркого свидетельства нашего русского равнодушия друг к другу, чем история распада СССР. И «первый президент» новой России, и миллионы русских, голосующих за него, осознавали, что суверенитет РСФСР означает предательство по отношению к тем 25 миллионам русским и русскоязычным, которые окажутся за пределами РСФСР, осознавали, что после распада СССР, чего так страстно добивалась великорусская нация, их соплеменники окажутся людьми второго сорта на собственной, когда-то общей российской земле. Но никого, ни первого президента России, которому сейчас благодарные преемники непонятно за что ставят памятники, ни депутатов, могильщиков СССР, депутатов Съезда народных депутатов РСФСР, ни тем более русское население РСФСР не волновала судьба тех, кого после 1991 года назовут «соотечественниками, оказавшимися за пределами РФ». Тогда якобы народ-коммунист, народ-коллективист думал только о том, чтобы избавиться от «нахлебников», чтобы не делить с другими «прибыток» от продажи нефти и газа. Более того, когда в начале 90-х эти несчастные русские, оказавшиеся без крова и средств к существованию приезжали на землю своих предков из Таджикистана, Узбекистана, Казахстана, Азербайджана, то их встречали если не с враждебностью, то с полным равнодушием. Обычно местные говорили переселенцам: «Вы там, в республиках, пожили в советское время хорошо, а теперь помучайтесь, как мучились здесь мы в России». Я сам был свидетелем этих разговоров между местными и русскими переселенцами из Таджикистана у себя в деревне Спас под Калугой, где я приобрел дом еще в начале 1991 года. Вся эта история с распадом СССР, произошедшего прежде всего по инициативе этнических русских подтверждает то, о чем говорили даже идеологи русского этнического национализма: не может быть у русских братских чувств друг к другу, ибо нет у них на самом деле крепкого национального сознания, общей привязанности к общей Родине. В данном случае я имею в виду признание первого идеолога русского национализма Михаила Меньшикова. «Какие-нибудь евреи, армяне, финны, латыши, – писал он в своих «Письмах к русской нации» уже без малого сто лет назад, – позволяют себе эту роскошь – любовь к родине, гордость от принадлежности к ней и мужество защищать ее, а мы – стомиллионное могучее племя – уже не смеем позволить себе эту роскошь».[255] И действительно, у русских солдат из крестьян, покидающих в 1917 году окопы со словами «мы тамбовские, до нас немец не дойдет», на самом деле было мало русскости. Не может быть на самом деле никакого коллективизма и братских чувств друг к другу без сознания национального единства. У нас до сих пор мало кто понимает, что в современном мире не может быть коллективизма без развитого национального сознания. Японцы во время мартовской катастрофы 2011 года проявили поразительный коллективизм, солидарность, даже, как ликвидаторы на аварийной атомной станции Фукусима, готовность умереть за общее японское дело. Дело в том, что они ощущают себя прежде всего японцами, членами одной общей, коллективной японской семьи. При этом японцы не ищут, как мы, своей национальной идеи, не выпячивают грудь вперед и не говорят, что они духовнее других народов и что они спасут мир.