Перевал

— О великанша моя Зукеш, да паду я жертвой за твой богатырский рост!.. Не будь она женщиной, была бы богатырем бесценным. Умеет держать в руках топор. И, если захочет, может гору своротить, низину выровнять. Когда шагает, топот ее ног громче топота коней, на которых гарцуют красноармейцы. — И, довольная своими словами, звонко смеется и машет левой рукой в сторону. — Ах, аллах всевышний, что бы ему наделить Зуракан хотя бы каким-нибудь отросточком, каким наделил многих на свете… А-ха… ха… ха… что я, старая дура, говорю?! Силы ей не занимать стать, что у любого джигита. Могла бы, как древние богатыри, пойти на врага с пикой наперевес. Боже! Да она бы смогла тигров сражать секирой. Но женщина, которую бог не наделил этим отросточком, остается белоушей женщиной и обречена сидеть у домашнего очага, если б даже сила в ней бушевала, как море…

Она давно перестала бранить Зуракан. Стоило раньше Зуракан допустить малейшую оплошность, как байбиче вскакивала с криком: «Где твои глаза? Или у тебя не глаза, а пятпо от болячки?»

— Ах, дитя мое, ведь я просила тебя быть поосторожней, — вот самое большее, что позволяет она себе.

Видя, как присмирела Букен, Зуракан порой сама одергивает себя, дает мысленно обещание быть поосторожней и поаккуратней. И все же какое-то внутреннее чувство порождает в ней отвращение к байбиче. Как падающая с вышины неведомая тень застит человеку солнце, так от поступков и речей байбиче веяло на Зуракан необъяснимым скрытым коварством.

И когда байбиче чересчур уж растроганным голосом засыпает ее ласковыми словами, горечь и досада вскипают в ее груди, словно спрятавшаяся в щели белая змея вдруг зашипела на нее. Предчувствуя недоброе, женщина ночами шепотом увещевает мужа: «Уходить нам надо от этой ведьмы, пусть даже она посулит насыпать мне полный подол добра». Но Текебай продолжает преклоняться перед Букен, словно перед Умай-эне, и, дрожа со страху от подобного кощунства, умеряет ее пыл.

— Не говори так… Духи моих родителей покарают нас, если ты будешь говорить недоброе о байбиче. Я готов своей дурной башкой рыть землю для байбнче, коль она так чтит дух моих родителей, а к нам относится, как к своим детям! И если ты, жена, хочешь себе счастья и добра, никогда не говори о ней плохо. Куда мы денемся? Попробуй уйди, если ты такая храбрая! Ее проклятия не дадут тебе и шагу ступить. Нет, не хочу я платить злом за ее хлеб-соль!

Слушая попреки мужа, Зуракан и сама колеблется: «Может, в самом деле подохну я от проклятий байбиче? Недаром люди говорят, у нее бородавка на языке…»

Когда же обида перехлестывает через край, когда в груди закипает гнев, батрачка исполняется решимости и забывает о силе проклятий Букен… «Будь что будет, пусть считают, что я забыла стыд, рехнулась, взбесилась, спятила с ума. Нет, не перестану я досаждать им!»

Зуракан говорила, что думала, во всеуслышание, без обиняков, смеялась громко, раскатисто, не слишком стесняясь старших и младших, словом, вела себя, как развязный джигит, а не как приличествовало скромной молодой женщине. Иной раз, идя с родника, торопливо ставила на землю полные ведра и, подбежав к играющим мальчишкам в кости, забирала у них поставленные на кон альчики.

— Чу-уур! Чу-уур![35] Я взяла чур. Платите штраф!

А то., обхватив кого-нибудь из парней, кружила вокруг себя. Или же, схватившись сразу с_; двумя, бросала обоих с размаху оземь.

— Ну! Каково вам, джигиты?! — смеялась она, навалившись на них всем телом.

Эти выходки Зуракан казались вначале аильчанам слишком грубыми, неприличными. Не только байбиче, по и вовсе посторонние женщины осуждали Зуракан.

— Ай, глупая голова! С чего ей беситься! Не с того ли, что служит у байского порога, возится б казанами? А может, с ума спятила?

Иная из щебетух, больно ущипнув себя в знак стыда за щеки, скажет:

— Аяиий-яй, черная напасть! У бедняги, ее мужа, верно, не хватает силы охладить пыл, что в ней бушует… совсем взбесилась баба…

Щебетухи склоняют головы друг к другу:

— Байбиче говорит, что дурная болезнь у нее.

— Говорят, себе места не находит… скучает по мужчине.

— Ай, какой срам!

— Думаешь, спроста она, непутевая, схватывается иногда с парнями?

— Какой бы ни была охочей, все равно хватило бы одного здоровенного мужчины.

— Видишь ли, жадность — плохая штука.

— Брось, дорогая, жадность можно умерить.

— Ты всех своей меркой не меряй. Не на все дырки можно найти затычку.

Одна из щебетух хихикнула и, мгновенно опустив голову низко-низко, словно у нее сломалась шея, толкнула в бок языкастую соседку:

— Что ты болтаешь, негодница! Ведь с ней рядом лежит верзила муж, боже… Пусть бы и тешилась с ним.

— Чтоб он провалился! Чтоб его унесло в Коканд! Что с этого Текебая толку, что он здоровяк?

Букен будто не слушает женских пересудов. Говорит, обращаясь к Серкебаю с притворным простодушием: