Перевертыш

«…Mirrors on the ceiling
The pink champagne on ice
And she said «We are all just prisoners here
Of our own device».
And in the master's chambers
They gathered for the feast
They stab it with their steely knives
But they just can't kill the beast
Зеркальные потолки,
Розовое шампанское на льду,
И она произносит: «Мы все здесь пленники
Нашей собственной затеи».
В покоях хозяина
Всё готово для пира.
Они бьют своими стальными ножами,
Но убить чудовище не в их силах…»

И слова угасали в табачной сладости её губ, глохли под барабанными ударами его сердца… и упругая маленькая грудь прижималась к его груди, будто хотела соединиться с ним в единое целое… И мулатка лежала на постели — неподвижно, на спине, широко распахнув глаза густо-табачного цвета, и — не дышала. И Пан, еще не веря себе, трогал девушка за плечо, теплое, живое, скользил ниже по руке, пытаясь нащупать пульс, спохватывался и прижимал пальцы к шее. Пульса не было. Но не было и ледяного, мертвого оцепенения в теле. Мулатка, казалось, просто спала, но при этом и не дышала…

…И уже в комнате, среди разбредающихся по темным уголкам гостей, Мила неожиданно сказала, что споет для одного очень интересного мужчины, непонятно как очутившегося в этом времени, их времени…

«…Вот идет за вагоном вагон
С мерным стуком по рельсовой стали.
Спецэтапом идет эшелон
С пересылки в таежные дали…»

И Пан не выдержал, подошел к ней сзади, крепко, будто боясь отпустить, обнял за талию, стараясь не мешать ловко перебирающим струны рукам, и даже чуть-чуть подпел вместе со всей компанией «не печалься, любимая!..»

А Мила, перебросив за спину гитару, снова обняла его за плечи, и они поцеловались.

… В углу, на маленьком журнальном столике среди хрустальных вазочек, пепельниц, безделушек, каких-то записочек, зачетки, валялся маленький старый календарик за прошлый год с яркой, броской надписью «30 лет Великой Победы», и странные даты под ней «1941–1945»… Пан еще раз пригляделся, но календарик не исчез и цифры эти — невообразимые, страшные, суровые, горели на нем алыми. кровавыми символами…

«Мне этот бой не забыть никогда, Кровью пропитан воздух, А с небосклона бесшумным дождем, Падали зведы…»

И метались в голове строчки, никогда не слыханные или давно забытые… и металось пламя свечи… и сдавливали его плечи узкие, сильные ладошки Милы…

Она отстранилась, легко спрыгнула с его колен… «Ты где-то далеко, Сережа, — сказала серьезно, — срочно надо выпить…» И они нашли на кухне, под столом, едва початую «бомбу» с розоватым, терпким напитком. Мила скривилась: «Вермутень… но все равно, если я не выпью, сойду с тобой с ума…» И розовая жидкость окрасила стаканы. Гулкими глотками Мила выпила вино и потащила из брошенной на стол пачки очередную сигарету, а Пан достал из кармана портсигар… «Какая интересная вещь, — сказала Мила, — откуда у тебя?» Пан хлопнул металлической крышкой, доставая папироску, обстучал о тыльную сторону ладони мундштук… «Сделали», — ответил коротко. Механики в батальоне обеспечивали такими вот портсигарами всех желающих, а каждый новичок считал своим долгом первым делом обзавестись именно таким, с гвардейским значком на крышке и простой незамысловатой надписью «Шестой штурмовой батальон». И — год изготовления. В батальоне было несколько ветеранов с еще довоенными датами на портсигарах. «Это твоего отца? — заметив дату, спросила Мила. — Наследство?» Пан промолчал. А что сказать? Что это его вещь, сделанная только для него в тот год, когда девчонка еще не родилась?

«Не молчи, Сережа, — попросила она. — Хочешь, сейчас народ разойдется, я тебе еще спою? Тебе нравится? нравится то, что я пою?» «И как поешь — тоже», — улыбнулся Пан. «Тогда — наливай еще», — Мила подставила под розовую струю стакан.

В комнате, а потом и в маленькой — не развернуться — прихожей, зашумели, затолкались, переговариваясь, собирающиеся домой друзья и подруги. Ленка чуть растерянно ходила туда-сюда, провожая, получая свою долю комплиментов, как было весело, интересно… и как хорошо было бы собираться почаще… и кого-то уже без уговоров уводили под руки, толкуя, что, мол, на улице освежится и придет в себя, но не бросать же его здесь… и кто-то договаривался с кем-то продолжить праздник жизни в ближайшем открытом кафе или просто рвануть в центр, что бы побродить по Александровскому Саду…

И они остались в комнате одни, хозяйка гремела на кухне посудой, иной раз заглядывая к ним, что бы прибрать что-то со стола, или вынести пустые бутылки из угла комнаты, но совершенно не мешая.