Перевод показаний

может ему предстояло умереть в ночное время, кто должен сделать это, может и я, да, я. Я видел его вне нашей секции. Я узнал его, когда здесь была мой товарищ, он разговаривал с ней. Что он сказал. Может что и сказал, я не знаю, но он пришел к ней и говорил. Это было за две недели до ее исчезновения. Теперь я был один, теперь он сидел рядом со мной и говорил о себе, как он доволен, довольный человек. Голос его был негромок, да, и трое других безопасностей были при дверях. Это он со мной говорил. Мысль тогда была впереди моего мозга, что этого вот человека, безопасность, что мне предстоит убить его. Если это было решение, принял такое я, еще до того, как он пришел к моему месту. Я думал, как это сделать, оружия нет, если бы можно какое-нибудь приобрести, использовать, что такое значит, приобрести. Но почему он пришел к моему месту, встал рядом со мной на колени, говорит мне.

Это говорилось о моем товарище, которая была тогда, как ее устранили. Ее исчезновение было устранением. Так было сказано. Вот так, отдыхая той ночью, пришел и встал на колени около, где я лежал, я говорил, была поздняя ночь, я не спал, но вроде того. Там было одеяло, я завернулся в него, да, отдыхая, лежал в моих собственных мыслях, о временах до того, как она исчезла.

Я не могу сказать, что думаю о тех днях, плохие дни, злые дни, но я привыкал к этому отсутствию. Больше мне ее не увидеть. Больше мне ее не увидеть. Когда это может быть, если б увидел. Это было возможно невозможно, что может быть возможным, сама жизнь, вот она возможна, как мы это можем постигать, человеческие особи. Да, для некоторых и не для других, что за начальство, что за власть, есть ли у нас власть, контроль, который мы можем использовать так, что мы такое, кто отобран, кто приглашен, какие мы, мы, кто мы, которые делают выбор, принимают эти решения, схваченные другими, нас обольщают другие, взятые так, и у людей нет лиц, я же вижу, что нет, что никто не способен этого разрешить, потому что ничто и не разрешимо, или, может все мы должны исчезнуть, пусть весь наш народ исчезнет, нас уже нет в этом мире, нас из него стерли.

Такие вопросы, а между тем продление, продление. Как мы делаем это, да вот так. Вот так, отдыхая.

И я озяб к тому времени, завернулся в одеяло, как будто ушел за пределы сна, если бы когда-нибудь снова. Потому что, говоря о моем уме, нашем уме, что там у нас на уме, мы способны спать вечно.

Что должно было случиться. Она страдала. Что же мне снится,

думать о снах, о детстве, что его уже нет, хватит и хватит, хватит, этот безопасность, которого кто-то наметил, я, мы наметили его. Он это знал и все же сидел рядом со мной, рассказывая, как он доволен, я не понимал, что означает эта надменность. Он презирал нас, я так скажу, и потому разговаривал, и насчет меня, и меня презирал, я тоже ведь человек. Он бормотал. И это его бормотание начиналось, как шепот, как когда молятся, может он начинал молитву, что за молитву, голос был так негромок, что только я и мог расслышать его. Одинокий голос, монотонный, монолог. Эти монологи встречаются, люди так иногда говорят, это обычное дело, правда, не среди безопасностей. Но, верно, ему хотелось поговорить со мной, я это знал, а приступить он не мог, только начав с бормотания. Приходилось мне слушать это, и я слушал. Религия. Может это была религия. Я не знаю, возможно, кое-кто может сказать и так, бессвязность, задумчивость, доисторический идиотизм. Я в этих вещах смысла не вижу, никакого, и от него тоже. Бормотание понемногу менялось, но все это было вступлением, я знал, может он мне расскажет про то, как исчезла моя подруга, и о другой, теперь уже мертвой, о старухе, может скажет о тех временах.

Такие вот два вопроса.