Переворот

Вороны кружили над церковной оградой, потом уселись на вершину старого тополя. Подул ветерок, взвинтив на дороге пыль, тронул покрывало, задрав уголок и обнажив светлые спутанные волосы и белый, как холстина, лоб красногвардейца… Один из караульных поправил покрывало, но тут же новый порыв подхватил его и задрал еще больше. Тогда караульный поднял из-под ног обломок камня и положил на уголок помоста, натянув холстину. И отвернулся, замер с винтовкой к ноге.

Вороны бесшумно снялись с тополя и улетели за реку.

Люди все подходили и подходили, собирались кучками. Тревожно было, душно. Ветер стих. И сизой морочью, словно пеплом, затянуто небо. Солнце едва проглядывало, лишь по горизонту багрово отсвечивали редкие перистые облака, и сам горизонт, как бы отсеченный от земли темной полосой леса, горячо плавился и кровенел…

— Нехорошее небо, — сказал караульный. Другой подтвердил:

— Смурное. Грозу, должно, натянет. Часа через два караульные сменились. Близился вечер. Тревога нарастала.

Двое парламентеров были отправлены в Улалу для переговоров с каракорумцами. Что выйдет из этих переговоров и что будет с парламентерами — никто не знал. Михайлов был против этих переговоров и ни за что бы на них не пошел, если бы не распоряжение председателя совдепа Двойных.

Деревня притихла.

По улице, к дому, где разместился штаб, красногвардейцы провели четырех арестованных. Среди них был священник, маленький, жалкий какой-то, в длинной рясе, волочившейся чуть ли не по земле. Рядом с ним шел Корней Лубянкин, заложив за спину тяжелые, набрякшие руки Проходя мимо подмостков, на которых лежал убитый каракорумцами красногвардеец, конвоиры и конвоируемые замедлили шаг, и священник, повернув голову, торопливо перекрестился… Лубянкин же прошел мимо, не расцепив рук и не повернув головы.

Мужиков обвиняли в том, что во время нападения каракорумцев они оказали им содействие — а значит, выступили против Советской власти. Убитый красногвардеец тому доказательство. Мужики вины не признавали, твердили одно:

— Мы не убивали.

— А кто убивал? Кто известил каракорумцев о том, что в Шубинке находятся красногвардейцы? Кто? — Михайлов допрашивал строго, скулы его набрякли, серые глаза сузились и потемнели. — Откуда у вас взялось оружие? Отвечайте.

— Какое там оружие… дробовики.

— А дробовики, по-вашему, не оружие? Или они у вас были солью заряжены?

Мужики сжились под его взглядом, отвечали сбивчиво, путано, добиться от них толком ничего так и не удалось.

— Запираются, вижу по глазам, — сказал Михайлов и стукнул слегка кулаком по столу. — Ну, я их заставлю говорить!

Кроме него и начальника милиции Нечаева, в небольшой горенке был еще член ревкома Селиванов, худощавый и молчаливый человек, лет сорока. Вопросов он почти не задавал, сидел и слушал, наблюдая со стороны. Сейчас же, когда арестованных увели и они остались втроем, Селиванов высказал сомнение:

— А может, не запираются? Может, им действительно нечего сказать?

— Как это нечего? — вскинулся Михайлов. — Ружьями размахивать они мастаки, а чистосердечно во всем признаться у них духу не хватает.

— Так ведь ружьями-то они размахивали, как выяснилось, не в момент перестрелки с каракорумцами, — возразил Селиванов, — а когда красногвардейцы пытались у них забрать хлеб…

— Не забрать, а реквизировать излишки, — поправил Нечаев и тем самым как бы определил свое отношение к этому неожиданному разногласию. — А мужики, по-моему, все-таки запираются. Надо им развязать языки.

— Каким же образом? Нечаев помедлил:

— Припугнуть их… расстрелом.

— Да вы что, в своем уме? — возмутился Селиванов.

— Я-то в своем.

— Это же незаконно.

— Законы революции, товарищ Селиванов, не исключают суровости.

— Но не жестокости.

— Если надо — и жестокости.

— Нет. Законы революции — это, прежде всего, справедливость. А вы предлагаете методы шантажа и запугивания. Разве вы это не понимаете?

— Понимаем, — хмуро кивнул Михайлов и еще раз кивнул. — Понимаем. А вы понимаете, что в момент, когда Советской власти грозит смертельная опасность, излишняя мягкость неуместна и даже вредна. Понимаете?

Последним допрашивали отца Игнатия. Он сидел, опустив голову, но отвечал на вопросы твердо и внятно, не выказывая растерянности.

— Давно, святой отец, в здешнем приходе служите?

— А с того самого лета, когда в Шубинке возвели божий храм.

— Когда ж его возвели?

— Почитай, лет двадцать тому.

— Так. А скажи, святой отец, каким образом каракорумцам стало известно о нахождении в Шубинке красногвардейцев?

— Мне сие неведомо.

— Может, с неба свалилось на них это известие?

— На все божья воля…

— А ваши действия тоже были продиктованы божьей волей, когда вы ударили в колокола? Что вас побудило к этому?

— Страх, только страх, сын мой. Сиречь все произошло от великой растерянности… Истинно говорю.

— Чего же вы напугались?

— Невинного смертоубийства.

— Невинного? — жестко посмотрел на него Михайлов. — И слова-то у тебя, гражданин батюшка, обтекаемые, как и ты сам. Что можешь еще добавить к сказанному?

— Еще? Хочу спросить, — поколебался отец Игнатий, — свет, который в тебе — не есть ли тьма?